Павел Анненков - Деловой роман в нашей литературе. «Тысяча душ», роман А. Писемского
При отсутствии их, а стало быть, при несовершеннолетии частной жизни, лишенной силы и настоящей самостоятельности, весьма естественно, что официальная сторона общества приобретает необычайную важность. Рано или поздно она постарается затмить все другие стороны, выдвинутые вперед на Божий свет, и будет отвечать одна за целую жизнь. Предположим, что явление уже совершилось, и мы имеем этого единственного представителя частных интересов, тогда становится понятно, что все умы будут исключительно обращены к тому представителю и деловые вопросы будут неизбежно вращаться в одной только сфере этого представителя. При таком порядке вещей и литературный вопрос о деловом романе изменяется совершенно в своем значении. Скажем более: тогда возникает просто сомнение, может ли существовать на такой почве истинный деловой, общественный роман, и не должна ли всякая попытка этого рода, по сущности самых обстоятельств, переродиться, невольно и неизбежно, в простой изобличительный роман, какая бы, впрочем, искусная рука ни занималась ею. Разрешение этого сомнения или, по крайней мере, некоторое приблизительное уяснение его равнялось бы исследованию самых данных, его породивших, чего совсем не было в наших намерениях, поэтому ограничимся только одним, впрочем, весьма знаменательным указанием. Даровитейший из современных писателей наших, наделенный замечательными творческими способностями, при полном обладании художнических средств, при мастерстве употреблять их в дело и при заметном, глубоком обсуждении предмета, выбранного им для повествования, все-таки истинного делового, общественного романа, как мы его понимаем, создать не мог. О бесплодных попытках новейшей драмы и комедии на том же поприще и говорить не стоит.
Взамен автор «Тысячи душ» дал нам все, что только способна была дать почва, на которой он установился, – и, между прочим, Калинович, замечательный тип, стоящий всего нашего внимания. Лицо это есть порождение нашего времени, образовавшееся, что называется, на самых глазах наших.
Мы сказали прежде, что Калинович деспотически увлекает за собой все события вокруг него, но надо прибавить, что каждое отдельное мгновение его существования пояснено с замечательным искусством и превосходно обставлено действующими лицами. Вот он в провинции, между простыми добрыми людьми, которые предчувствуют в нем зарождающуюся знаменитость, ошибаясь только насчет будущей ее деятельности. Все они, не исключая Настеньки, читают на его холодном лбу, часто омраченном эгоистическими движениями сердца и суровым исполнением должности, предзнаменования великой авторской славы: повесть, написанная Калиновичем и отвергнутая редакторами петербургских журналов, дает к тому первый повод. Старый Годнев представляет его даже, под именем автора, суровому, прозорливому настоятелю Эн-го монастыря, который должен был странно посмотреть на этого молодого, бесстрастного человека, посвятившего себя такому призванию. Никому в голову не приходит усомниться в своих заключениях, хотя беспрестанные доказательства холодного расчета, отсутствия всякой фантазии и порыва у Калиновича могли бы, кажется, поколебать убеждение семейства Годневых: черта наивного добродушия, проведенная, кажется нам, уже немножко резко. Исповедь Калиновича перед Годневыми не открывает им глаза на его характер. Из нее видно, что нравственные оскорбления, претерпенные героем в детстве, и бедность, последовавшая затем, вместе с несправедливостью людей, отказывавших ему в признании прав, им заслуженных, развили в сердце его хроническую злость. Ослепленная Настенька даже одобряет мысль Калиновича, когда в конце исповеди своей он восклицает: «Я хочу и буду вымещать на порочных людях то, что сам несу безвинно». Великое слово, обнажающее всю душу Калиновича… Итак, порочные люди призваны к ответу за преступления, совершенные не ими. Порочные люди должны валиться сотнями и тысячами, чтоб насытить его мщение против других людей, с которыми он не мог справиться. Порочным людям уже нет другого назначения в жизни, как смиренно ложиться под удары г. Калиновича и переносить их сколь можно терпеливее. Дело не в исправлении порочных людей, не в отнятии у них возможности вредить, но в сообщении им моральных правил, так как, слышали мы, множество пороков происходит на свете от неведения преступниками начал нравственности и порядка, – дело в том, чтоб порочные люди как можно более страдали в силу одной разумной причины; сам г. Калинович страдал прежде, да и теперь еще страдает. Сколько у нас таких Калиновичей во всех сферах жизни! На основании своей теории возмездия, узаконив, так сказать, врожденную хроническую злость свою и подняв ее на степень политического и гражданского деятеля, Калинович выступает уже ранним гонителем и карателем злоупотреблений. Но, странное дело! Читая повесть его неутомимых преследований порока, все кажется, будто злоупотребления ему нужны, потому что без них ему нечего было бы делать, потому что, карая их, он следует влиянию своей страсти, и находит наслаждение в работе этой, как игрок за ломберным ремеслом. Исключая злоупотребления, все остальное в Божьем мире волнует и тешит его, как самого простого из самых простых смертных. Он выработал для себя только формальную, внешнюю, так сказать, честность, и не имеет глубокой, внутренней честности. Он не берет взяток из рук в руки, уничтожил до основания заднее крыльцо, но расположен брать хорошие взятки с самой жизни, чином, местом, значительным содержанием, женитьбой, прикрывая это каким-то строгим, пуританским видом, которому православный люд наш всего более дивится – так он непонятен ему и чужд его природе. Калинович с юных лет томится жаждой богатства, блестящего положения в свете и власти. Едва заметил он на провинциальном горизонте призрак щеголеватого существования в образе Полины и призрак богатой, блестящей светской невесты в образе княжны Раменской, как все его мысли и стремления потянулись к ним неудержимо. С первого же раза видно, что призраками этими суровый гонитель пороков может быть куплен так же легко, как любой приказный засаленной ассигнацией, с тою только разницей, что приказный продает незаконную услугу или обещание покривить совестью, а Калинович продает всего себя целиком – и физически, и нравственно. Герой наш способен даже подличать, но только с глазу на глаз, как, например, у почтмейстера, при выручке нужного пакета. Когда ругательство безопасно, он и ругается, как, например, с извозчиками и лакеями; да он и зол только в отношении людей, которые отдаются ему в руки. Человек этот, безжалостно наказывающий влюбленную Настеньку холодностью и презрением, когда она старается спасти от него последнее чувство стыда и приличия, – человек этот очень мягок, необычайно искателен, вкрадчив и уступчив перед князем, семейством Полины, княжной. Правда, у него есть еще кое-какие угрызения совести, кое-какие порывы, заставляющие его подчас обращаться назад, к покинутой и презренной любви, но эти угрызения и эти порывы являются, к сожалению, только тогда, когда он несчастлив, когда осмеян людьми и измучен жизнью: порождение эгоизма, как все мысли Калиновича, они не примиряют с ним, а только ярче освещают нравственное его безобразие. Страшную картину рисует нам автор, представляя Калиновича в минуту отъезда его в Петербург, за богатством, счастием и славой. Бледный, трепещущий и страдающий, он предлагает Настеньке руку свою для того, чтобы отделаться навсегда от любовницы, приносит ложную клятву, чтоб избежать огласки и покончить связь, обманывает всех и уезжает. Этим завершается первая, мастерски написанная часть романа, который тут и обрывается. Привязанный к Калиновичу неразрывными узами, роман следует за ним в Петербург, и через несколько лет опять возвращается с героем своим почти на прежние места; но Калинович уже достиг своей цели: он начальник и важный человек, занятый искоренением злоупотреблений и преобразованиями.
Пропускаем вторую и третью части романа, которые похожи на биографический рассказ о Калиновиче, прерываемый по временам очерками и картинами с творческим характером. К числу таких очерков принадлежат великолепное изображение приемной в квартире директора, уже упомянутое нами, фигура добродушного немецкого юноши, невыносимо скучного даже и тогда, когда он совершает подвиг самоотвержения, рассказав о петербургском житье-бытье и описание томительной атмосферы, в которой изнывал Калинович без связей, без дела и будущности. Раз, после сытного обеда у Дюссо, Калинович не выдержал более, склонился на предложение князя и вскоре затем, женившись на его любовнице, знатной Полине, сделался богат и вышел в люди. Оставляем без разрешения множество вопросов, возникающих невольно при чтении всей темной истории этой: зачем так силится князь Раменский навязать богатую блестящую Полину ничтожному и притом еще строптивому Калиновичу? Будто бы с ее средствами долго пришлось ей ожидать в Петербурге женихов, расположенных молчать об ее позоре и бросить пятьдесят тысяч Раменскому за сватовство? Зачем опять так рабски подчиняется Калиновичу несчастная Полина, сделавшись женой его? Каким нравственным преимуществом обладает он перед нею? Если муж сглаживает и уничтожает ошибки прошлой ее жизни, то она, распорядительница большого именья и больших связей, упрочивает взамен настоящее и будущее существование его на земле: они могут очень самостоятельно презирать друг друга, и ни которому из них нет надобности унижаться перед другим. В руках Полины судьба Калиновича, так точно, как в руках последнего участь ее доброго имени; но у Полины оружие сильнее: она может обратить его, по-прежнему, в завистливого, но беспомощного бедняка. Где же тут право на кичливое, тираническое обхождение? И здесь Калинович не отступает от своей роли героя делового романа: он повсюду давит собой естественное, логическое развитие жизни и событий. Посвящаем несколько слов только новому оттенку в характере Настеньки, с которым она является из провинции в Петербург к Калиновичу, покинув и обманув параличного отца, вскоре затем и умирающего на чужих руках. Оттенок этот выражается преимущественно каким-то правильным, обдуманным, несколько книжным языком, вложенным в уста ее и способностью, приобретенною ею, развивать свои мысли очень стройно, логично и даже красиво. Черта эта, общая многим провинциальным девушкам, употребляющим свои досуги на прилежное и многостороннее чтение, весьма ловко подмечена автором и весьма искусно употреблена им в дело. Нам бы хотелось только, чтоб она примирялась с женской грацией, с поэтическим элементом, которые должны преобладать в образе любящей, страстной, благородной женщины: иначе зачем же ей быть героиней. Не то чтоб поэтического элемента вовсе недоставало ей, но она в одно и то же время умеет сильно чувствовать и хорошо выражаться о чувстве, а эта способность как-то двоит ее изображение в уме читателя. Вскоре по прибытии в Петербург она получает страсть к театру, которая от бесед с сумасшедшим театралом, студентом Иволгиным, укореняется в ней на всю жизнь. Что это такое – учтивый ли подарок самого автора, старающегося оправдать высокие стремления героини, или действительная потребность ее природы – мы хорошенько не разберем. Впрочем, она делается замечательной актрисой, и подобно тому, как Калинович несколько позднее забыл весь мир, предавшись службе, так она забывает горе жизни, обман и измену любовника на подмостках провинциальной сцены. Мы этому верим, хотя и смущены несколько внезапным переворотом в ее судьбе, потому что прежде не видали никаких признаков того особенного настроения, которым отличаются художники, с которым Миньоны, Рашели и вообще великие артисты, слышали мы, даже родятся и которое заявляют гораздо ранее сознательной жизни, ранее опыта и размышления. Оставляем все это в стороне и спешим к четвертой части романа, может быть, еще более замечательной, чем первая. Страшный предварительный искус Калиновича с ценою интриг, страданий и позорных стачек остался уже позади нас: перед нами является теперь Калинович значительным публичным деятелем и выказывает все, что жизнь, обстоятельства и свойства его природы развили в нем хорошего и дурного.
