Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой
Строго говоря, доктор каких-то наук прав: рубрика «НФ» применительно к «Благоустроенной планете» была явно липовой. Перед нами другой жанр, и теперь уже можно признаться какой.
Осторожная попытка утопии.
Мир, полностью свободный от вещей, с некоторых пор стал сладкой грезой развитой технологической цивилизации. Причем чем выше становился уровень технологий, тем больше фобий вызывала рукотворная «вторая природа». Эйфорией по поводу собственных достижений человечество окончательно переболело уже к концу XIX века. «Эпоха спокойствия» сменилась эпохой тревог и разочарований. Человечество элементарно испугалось, и писатели-фантасты развитых стран в числе первых запечатлели в своих произведениях этот страх. И самым большим здесь оказывался вовсе не страх, что «вещизм» с чавканьем пожрет культуру и духовность и превратит людей в «механические апельсины» (такие утонченные опасения генерировали интеллектуалы – и уже в силу этого данная разновидность фобий имела ярко выраженный, но локальный характер). Просто-напросто люди, делегировав большую часть своих полномочий миру вещей, вдруг спохватились, что абсолютной надежности в мире не существует. Что в самый ответственный момент любая вещь может сломаться. И вот тогда наступит конец света.
Пресловутый бунт роботов – излюбленная тема фантастов – становился, если вдуматься, лишь частным случаем потенциально возможного бунта вещей, да к тому же и не самым страшным. По крайней мере, хоть объяснимым с рациональных позиций. С роботами, взыскующими конституционных свобод, во всяком случае можно попробовать договориться. С ними, супостатами, в конце концов можно было и воевать за идеалы разумного вида хомо сапиенс, а ежели и пасть в схватке, то с чувством исполненного долга перед человечеством.
С маленькой пластмассовой деталькой, неожиданно испортившейся и остановившей жизненно важный агрегат («Мутант-59» К. Педлера и Д. Дэвиса), договориться было невозможно. Как и с бессловесным космическим контейнером, тупо принесшим из космоса на Землю ужасную заразу («Штамм “Андромеда”» М. Крайтона). Как и с примитивным тросом пассажирского лифта в гостинице, вздумавшим вдруг оборваться («Отель» А. Хейли). Что же касается войны с вещами, то запоздалый ответный удар был бы делом на редкость бессмысленным: катастрофа все равно уже произошла, да и вещь, кстати, и так испорчена. Ведение же превентивной – не дожидаясь подлого первого удара со стороны вещи! – войны было бы шагом, однозначно чреватым психушкой (и, кстати, герой рассказа Р. Брэдбери «Убийца», начавший немотивированную атаку, на свои часы, телефон, радиоприемник и телевизор, как раз психушкой закономерно и кончил). Внезапное предательство вещи ужасно в силу своей иррациональности. Добрые услужливые предметы, которым человек вверял жизнь, здоровье и безопасность, в один несчастный день начинали вытворять черт-те что. Вскрытие механизма потом, разумеется, могло объяснить причину буйства, но жертве от этого не становилось легче. Маниакальная боязнь полтергейста имела под собой реальные психологические обоснования. Стоило только раз заподозрить мир вещей в чем-то дурном – и любая авария (от сломавшейся прищепки для белья до засбоившего бортового компьютера на атомной подлодке) уже должна восприниматься как звено в цепочке хитроумного заговора против людей. Привычные бытовые помощники, да и просто детали интерьера, превращались тут же в носителей злой воли. Писатели-фантасты – прежде всего западные – честно запечатлевали в своих произведениях подобный кошмар. Линотип вдруг шел войной на линотиписта («ЭТАОИН ШРДЛУ» Уильяма Тенна), кофемолка намеревалась ужалить любителя утреннего кофе («Схватка» Клиффорда Саймака), в многочисленных новеллах Стивена Кинга на человека ополчались грузовики и легковушки, пишущая машинка и гладильный агрегат в прачечной. Справедливости ради отметим, что приоритет в наиболее художественном описании полтергейста принадлежит все-таки не западным фантастам, а нашему соотечественнику Корнею Чуковскому («Мойдодыр» и в особенности «Федорино горе»), однако мастера англоязычных фэнтази развили эти поэтические сюжеты вглубь и вширь. Пользуясь тем, что у страха уже априори глаза велики, фантасты-бунтоописатели и фантасты-полтергейстщики стремились их открыть еще шире. В результате человечество подошло к такому пределу, что стало бояться подвоха даже со стороны простейшей шариковой ручки с пружинкой внутри.
Томас Диш дерзко пошел наперекор конъюнктуре.
Повесть «Славный маленький тостер», несмотря на происки алармистов все-таки опубликованная на русском языке, являет собой «Федорино горе» наоборот. Здесь бытовые электроприборы наделены ангельскими характерами, и они не убегают от хозяина, а, напротив, всеми штепселями и электровыключателями стремятся в лоно его семьи. Пылесос, настольная лампа, одеяло с электроподогревом, радиоприемник и главный герой произведения тостер отправляются в рискованное путешествие по родному краю – с тем чтобы вернуться к человеку, который их не то забыл, не то потерял. Благодаря трогательности характеров маленьких электропутешественников нежная гармония человека с вещью, описываемая автором, выглядит не иначе как возвращением к потерянному раю. Диш не скрывает, что пишет сказку, – и на фоне всеобщей болезненной тяги к полтергейсту эта сказка выглядит свежо и мило. Финальное братание пятерых путешественников с новой хозяйкой являет собой не только положенный хеппи-энд, но и первый шаг к утопии принципиально нового типа: технологической, однако без следа былых пугающих противоречий. Ради этого вполне можно простить переизбыток американского сахара в финале и чрезмерные поцелуи в диафрагму (или что там есть у электроприборов).
Отдадим должное переводчику Александру Корженевскому. Английское название произведения (The Brave Little Toaster) в принципе допускало и другой перевод эпитета – что вызвало бы, возможно, иронические аллюзии с названием антиутопии Хаксли. Выбор переводчика оправдан: спасение заблудшего человечества от фобий – дело серьезное, и ирония здесь неуместна.
1995
Компьютер, нажми на тормоза
Айра Левин. День совершенства. М.: Вагриус («Домино»)
Если вы думаете, что у Розмари был только один ребенок, вы заблуждаетесь. Мой тезка кинорежиссер Поланский в свое время немного поскромничал: детей у бедняжки было трое. Двое умных, а третий, сами понимаете, очень умный. По всей вероятности, именно этот третий и изобрел универсальный суперкомпьютер (Уни-Комп), благодаря которому унифицированное человечество быстренько выстроилось в колонну по два и строевым шагом с песнями потопало прямой дорогой в светлое будущее.
Такова завязка романа «День совершенства». Закономерен и финал: от бомбы, метко брошенной рукой доблестного инсургента, треклятый Уни-Комп разлетается на мелкие кусочки. Что дает возможность освобожденному от гнета человечеству двигаться нестройной (и оттого живописной) толпой опять-таки в будущее, ставшее в результате взрыва еще более светлым. Между завязкой и финалом пролегает четыреста страниц сюжетной канвы, хорошо знакомой по роману «Мать» и популярной серии «Пламенные революционеры». То есть имеют место детство, отрочество, юность, годы учения будущего бомбиста Чипа, который за каких-то три десятилетия эволюционирует от бессмысленного слюнявого мальчонки к предводителю повстанцев.
Произведение мистера Левина трудно упрекнуть в излишней оригинальности. Люди-номера, радостно доносящие обо всем специальным наставникам; массовый надзор за гражданами с помощью сканеров и индивидуальных браслетов; унылый секс по субботам, когда партнеров назначают добровольно-принудительно: безвкусная еда, у которой даже нет человеческого названия. Все эти сюжетные атрибуты выдают прилежного ученика знаменитых антиутопистов, которые, похоже, раз и навсегда очертили выдуманные границы «дивного нового мира». Недаром программисты Уни-Компа так трогательно напоминают «внутреннюю партию», а бессмертный отец всего проекта Вэнь представляет собой гибрид О’Брайена и Мустафы Монда.
Впрочем, беда романа даже не в явной вторичности. И не в американском хеппи-энде, призванном подсластить классическую схему. Дело в том, что слово «новый» на обложке романа может принять за чистую монету лишь самый доверчивый читатель. Менее доверчивый сообразит, что произведение издавалось на русском языке еще четыре года назад, а на родном английском – все двадцать пять. О времени написания романа легко догадаться, не глядя на древний копирайт: текст говорит сам за себя. Упомянутое автором имя Маркузе – ключевое для вполне определенного периода, причем оно далеко не единственное и не основное свидетельство истинного возраста текста.
Просто-напросто главные проблемы романа Айры Левина, злободневные два с лишним десятилетия назад, незаметно отошли в прошлое и ныне выглядят не более чем анахронизмом.
