В то же время. Эссе и выступления - Сьюзен Зонтаг
Я выступаю сейчас на новом международном языке, у которого примерно 350 миллионов носителей, и еще десятки миллионов по всему миру знают его как второй язык.
Я нахожусь сейчас в Англии, где родился язык, на котором я говорю и пишу. Я буду придерживаться простого взгляда, что нас не разделяет общий язык, в противоположность тому, что говорится в старом выражении[19]. У меня на родине мы не называем язык, на котором говорит большинство из нас, «американским» (несмотря на то что на титульных страницах переводов моих работ на французский язык значится «traduit de l’américain»). Тем не менее, как выясняется, не все жители США знают, почему их язык называется английским.
Несколько лет назад мой друг-англичанин, писатель с выраженным оксфордским акцентом, вместе с женой и дочерьми-подростками впервые приехал в Америку. Он решил, что лучший способ повидать США — это взять в аренду машину и проехать на ней всю страну, от Нью-Йорка до Калифорнии. Жарким днем где-то в Айове он остановился на заправке, и через пару минут разговора со служащим тот спросил у него: «А вы сами откуда?» — «Из Англии», — ответил мой друг, гадая, к чему этот вопрос. «Да ладно! — воскликнул заправщик. — А по-английски говорите как на родном».
Разумеется, большинство американцев знают, почему наш язык называется английским. И это огромная удача для литературы моей родины, которой всего пара сотен лет, что ее пишут на языке с тысячелетней историей.
Каждый день, когда я пишу, я восхищаюсь богатством языка, на котором мне выпала привилегия говорить. Но моя гордость английским языком несколько конфликтует с осознанием другой моей лингвистической привилегии: писать на языке, который каждый в теории обязан — и имеет желание — понимать.
И хотя кажется, будто тому причина та же, что и мировому доминированию колоссальной и уникальной сверхдержавы, гражданином которой я являюсь, на самом деле изначально язык Шекспира стал международным лингва франка фактически по случайности. Одним из ключевых шагов к этому было принятие английского языка как международного в гражданской авиации в 1920-е годы (насколько мне известно). Для безопасной навигации было нужно, чтобы те, кто управляет самолетами, и те, кто их направляет, говорили на одном языке. Итальянский пилот при посадке в Вене говорит с диспетчером по-английски. Австрийский пилот при посадке в Неаполе говорит с диспетчером по-английски. Отсюда рождается странность, что при перелете итальянского самолета из Неаполя в Палермо, или шведского самолета из Стокгольма в Мальмё, или бразильского самолета из Сан-Пауло в Рио — все говорят с диспетчерами по-английски. Сейчас мы это воспринимаем как данность.
Что сыграло еще более важную роль и, как мне кажется, решающую, так это распространение компьютеров — другого вида транспорта, ментального транспорта, — которое тоже требовало доминантного языка. Инструкции интерфейса, скорее всего, будут на вашем родном языке, но пользование интернетом и поисковыми системами — то есть глобальные перемещения по сети — требуют знания английского.
Английский стал общим языком, с помощью которого решаются лингвистические разногласия. В Индии шестнадцать «официальных языков» (хотя на деле местных наречий еще больше), и не представляется возможным, чтобы в Индии при нынешнем смешанном составе ее населения, включая 180 миллионов мусульман, хинди мог бы стать главным государственным языком. Язык, пригодный на роль основного национального, — как раз не местный, но язык завоевателя, колониальной эпохи. Именно потому, что он чужой, иностранный, он смог объединить народ, различия внутри которого не исчезнут никогда; английский неизбежно стал единственным языком, на котором говорят все индийцы.
Компьютер еще сильнее закрепил доминирование английского языка в нашей глобальной Индии. Несомненно, самые интересные лингвистические феномены нашего времени — это, с одной стороны, исчезновение многих малых языков — тех, на которых говорят в очень небольших, изолированных, бедных сообществах, — а с другой, уникальный успех английского, отличающегося своим статусом от всех остальных языков на планете. Английский развивается во всех частях света благодаря преобладанию англоязычных средств массовой информации (то есть англоязычных СМИ с американским акцентом) и необходимости для представителей бизнеса и науки говорить на одном языке.
Мы живем в мире, который в нескольких важных аспектах одновременно погряз в банальнейшем национализме и при этом радикально постнационален. Пускай рушится основной барьер на пути торговли — деньги становятся межнациональными (как, например, доллар, ставший основной валютой в нескольких странах Латинской Америки, и, конечно же, евро). Но есть одна неустранимая особенность наших жизней, которая не дает пасть преградам на пути современного капитализма, современных достижений науки и техники и современного имперского доминирования (по американскому образцу). Это тот факт, что мы говорим на огромном количестве разных языков.
Отсюда необходимость в международном языке. А какой кандидат подходит лучше, чем английский?
Эта глобализация английского языка уже возымела ощутимый эффект на судьбах литературы, а точнее перевода. У меня есть ощущение, что сейчас на английский язык переводят меньше зарубежных произведений, чем, скажем, двадцать или тридцать лет назад, особенно с языков, которые кажутся не такими важными. Но гораздо больше книг, написанных на английском, переводится на иностранные языки. Сейчас в списке книжных бестселлеров газеты New York Times гораздо реже появляются зарубежные романы, чем двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Знаменитые романы Кундеры, Гарсиа Маркеса, Лампедузы, Пастернака и Грасса становились бестселлерами в США. Чуть больше полувека назад Доктор Фаустус Томаса Манна какое-то время держался на вершине списка, хотя сегодня себе это сложно представить.
Часто цель перевода по умолчанию видят в том, чтобы произведение «звучало» так, словно оно написано на языке, на который его переводят.
Поскольку перевод не только практикуется в каждой стране, но и подвержен национальным традициям, в некоторых странах переводчикам нужно прикладывать больше усилий, чтобы сгладить признаки «иностранности» текста. Например, во Франции особенно сильна традиция перевода как адаптации, нежели строгой верности оригиналу. Мои французские издатели, когда я указала им на некоторые серьезные расхождения в переводе одной из моих книг, сказали мне: «Да, действительно… но по-французски так звучит гораздо лучше». Когда я слышу, что моя или чья-то еще книга благодаря усилиям переводчика теперь очень хорошо звучит на французском, я понимаю, что книгу сильно переделали согласно стандартам современной французской прозы, часто не слишком взыскательным. Но поскольку моя проза на английском языке не всегда традиционна в выборе ритма и лексики, я знаю, что это не сохраняется в переводе на французский. Передается только ее смысл — и то не весь, потому что смысл, как мне кажется, во многом неразрывно связан с нетипичными особенностями моей прозы.
В первый раз и самым, пожалуй, исчерпывающим образом критику этой идеи, столь подробно расписанной Иеронимом,
