Даниэль Клугер - Баскервильская мистерия
Словом, некий причудливый танец-игра, «танго втроем», где равно греховны (вернее, преступны; в идеологии детектива грех и преступление нетождественны) все действующие лица. Потому и погибают они, олицетворяя страхи разных стадий существования общества, постепенно: сначала безумные последователи фюрера с их маниакальной верой в научную магию; затем настигшие их убийцы — на самом деле столь же безумные, разделившие одно «Я» на двоих (одна сестра — альпинистка, всю жизнь проводящая среди ослепительно-белых вершин, другая — живущая под покровом ночи, ожившая покойница, то ли девочка, то ли мальчик, очень близко стоящая к привидениям комиссарова леса… А следом погибает и преследователь.
Но тут Гранжье отдал дань то ли традиции классического детектива, которую он сам же разрушал последовательно и неумолимо, то ли очередной моде современных европейских интеллектуалов, которая, в свою очередь, вполне согласуется с давней культурной традицией. Комиссар Ньеман раскрывает преступление и погибает. Волк гибнет, потому что он сам — хищник, преступник, возмездие (по законам жанра) настигает его, смерть среди белоснежных ледников неизбежна и воспринимается читателем как заслуженная кара за убийство, совершенное этим хищником в начале романа. Порождение обезумевшего, впавшего в маразм мира, утратившего чувство реальности, ищущего спасения в возрождении нацизма, он не может остаться в живых. Комиссар Ньеман не только воплощение надежд, сколько еще один образ страха перед агрессивным безумием.
Но вот его «близнец» Карим остается жив. Именно молодого чужака, презирающего государство и возненавидевшего преступность как порождение этого больного и одряхлевшего социума, автор оставляет в качестве защитника цивилизации и его последняя надежда. Поразительно, ведь и он — преступник, о чем говорится весьма подробно, он тоже убийца и грабитель, причем последнее убийство он совершает, уже будучи полицейским. Поистине странен предлагаемый спаситель… И дело не в том, что Карим — араб, как это может показаться поначалу. Связь его с арабским миром и исламом весьма условна: он плохо говорит на языке предков и о их религии имеет весьма смутное представление. Это настойчиво подчеркивается Ж.-К. Гранже. Важным является то, что Карим Абдуф — природный человек, у него здоровые рефлексы, его жестокость оправдана, ибо направлена против преступников и в защиту жертв. Юный варвар с арабского Востока, спасающий заслуженно презираемую им выродившуюся беспомощную, утратившую ориентиры цивилизацию — новая надежда европейского массового сознания, странная и своеобразная трактовка руссоистских взглядов.
Впрочем, это — рассуждение в сторону. Пока же я хочу подчеркнуть, что детектив-игра чаще всего не гарантирует победы сыщика-защитника и в силу этого не избавляет читателя от страха. И то, что для выполнения изначальной задачи в образцовом романе-игре «Пурпурные реки» автору пришлось ввести «удвоенный состав», лишь подтверждает это. Разумеется, образ близнецов важен и для другого мифологического ряда — уже мифологии XX века, мифологии нацистской генетики, но он несет также и иную нагрузку, в данном случае интересующую нас гораздо больше — необходимость дублеров в игре. Шахматная партия, именуемая «Ловля маньяка среди ледников», нуждается в двух слонах, двух конях и т. д. Иначе не выиграть. Белый конь не сможет прыгнуть на черную клетку, чтобы сбить убийцу-ладью…
«Лабиринт невидимый и непрерывный»
Если говорить о произведениях, наиболее полно представивших «игру в детектив», то это один из последних романов того же Эллери Куина «Игрок с той стороны» и рассказ Хорхе Борхеса «Смерть и буссоль». Формально они столь совершенны, что могут представляться финалом, высшей точкой развития классического детектива, после которой дальнейшее его существование попросту невозможно.
Внешне канва романа Эллери Куина вполне традиционна для классического детектива: внезапные смерти в богатом семействе Йорков, порождающие споры о наследстве; расследование, которое ведут параллельно полиция и частный детектив. Тут следует отметить, что соперничество между полицейским и сыщиком-любителем у Куина имеет особую окраску, поскольку полицейский инспектор Куин — отец частного сыщика и преуспевающего писателя Эллери Куина… Существует некая тайна, связанная с давним исчезновением Натаниэла Йорка-младшего, законного наследника отца семейства. Словом, все атрибуты обычного хорошего детектива… Да и неожиданности, некоторые странные детали, сопровождающие каждое убийство, поначалу не бросаются в глаза: письма, которые некий аноним посылает слабоумному садовнику Уолту, буквенная шарада, содержащаяся в этих письмах…
Внимательному читателю не дает воспринимать происходящее традиционным образом на первых порах только название романа и название отдельных частей и глав, открыто отсылающих к шахматной партии: «Неправильный дебют», «Гамбит», «Атака в нескольких направлениях», и т. д. Постепенно отходят на задний план вопросы наследства, мести и прочих «реальных» мотивов, а противостояние сыщика и неведомого противника превращается в рискованную игру с маньяком (если угодно — игру двух маньяков), в которой цепочка кошмарных смертей членов семейства Йорков — всего лишь правила игры. Их придумал убийца, но сыщик — что самое главное — эти правила принимает.
«Игрок с той стороны» действует при помощи своей «королевской пешки» — слабоумного садовника Уолта. Автор не стремится сделать дополнительный секрет из того, что все убийства совершает этот человек. Но Уолт — всего лишь почти лишенное разума орудие гениального маньяка, чье присутствие ощущается постоянно и читателем, и сыщиком Куином, но увидеть его, разгадать его анонимность не имеем возможности.
Пересказ детально и изобретательно разработанного сюжета не входит в наши планы, поэтому скажем сразу: гениальный маньяк и слабоумный садовник — одно и то же лицо. Преступник оказывается безумным по-настоящему: он страдает раздвоением личности, порою он — садовник Уолт, преданный Йоркам и убивающий их лишь постольку, поскольку ему так велит неведомый благодетель. Порою же он… Господь Бог. Шарада оказывается Тетраграмматоном, четырехбуквенным непроизносимым именем иудейского Бога — а именно таковым ощущает себя второе «Я» садовника Уолта.
Когда-то, давным-давно, он странствовал по белу свету, в экзотических местах, в джунглях — там, где много лет назад пропал без вести (скорее всего, погиб) наследник главы семейства Йорков Натаниэл Младший: «Уолт-Игрек каким-то образом отождествил себя с Натаниэлем Йорком Младшим, в чью гибель Натаниэл Старший так и не смог поверить… Он взял на себя не только обиды Натаниэля Младшего, но и его право на наследство… Постепенно уговорив себя, что должен унаследовать состояние Натаниэла Старшего, Уолт… сделал открытие: его собственные инициалы JHW — составляют большую часть Тетраграмматона…»
Итак, перед нами некая своеобразная пародия на все те же архаичные и мрачные мистерии, в ходе которых умершее-восресшее божество вселяется в миста. И этот последний, одержимый стихийной силой, «священный безумец» начинает чувствовать себя божеством, действительно в какой-то момент оказывающегося всесильным — во всяком случае, чувствующего себя таковым, верящего в это. Но именно в какой-то момент, очень короткий промежуток времени. Момент проходит — и взгляд вдохновенного вершителя судеб тускнеет, язык заплетается, он становится слабоумным садовником Уолтом, не ведающим, что творит. Почему?
Потому что он — самозванец. Он лишь возомнил себя всемогущим и вездесущим божеством, оказавшись одержим «божественным духом» лишь на секунду. И проигрывает он подлинно всемогущему — вернее, всеведущему (что для детектива одно и то же) — противнику, Эллери Куину, не просто сыщику, но сыщику-сочинителю, то есть — творцу… Игра окончена победой представителя сил Добра, но финал романа столь многозначителен, что я позволю себе процитировать его полностью:
«Папа, — промолвил Эллери, — помнишь цитату из Хаксли? „Шахматная доска — это целый мир, фигуры — его явления, правила игры — то, что мы называем законами природы. Игрок на другой стороне скрыт от нас. Мы знаем, что он всегда играет честно, справедливо и терпеливо“. Когда я впервые прочитал это, — Эллери нахмурился, — то не мог понять слов „честно, справедливо и терпеливо“. Но теперь… Кто может судить о том, что честно и что справедливо? Ведь честность и справедливость не абсолютны, не так ли? Они являются функциями правил игры; я применяю их на пользу себе, а мой противник — себе. Поэтому я припомнил, что Хаксли говорит дальше. „Но мы также знаем по горькому опыту, что он никогда не пропускает ошибки и не делает никакой скидки на неведение“. „По горькому опыту“, — задумчиво повторил инспектор, опуская веки, чтобы лучше представить себе шахматную доску и лежащие за ее пределами фигуры, которые вышли из игры: бронзовую мемориальную доску „в память о живом Натаниэле Йорке Младшем“, сверкающую под опытными руками Уолта; размозженную голову, принадлежавшую Роберту Йорку; сельские мечты Эмили Йорк, брошенные в стальные челюсти подземки; розовые губы Майры Йорк, глотнувшие на ночь можжевеловки и сразу же искаженные агонией; наконец, словно находящегося в ином измерении короля, получившего шах и мат, изуродованного чудовищной жизнью и каким-то непостижимым образом счастливого…» Игра окончена, доска пуста, а фигуры… Об их судьбе сказано выше — как и о релятивизме понятий в детективе-игре: все они всего лишь правила игры, которыми пользуются два равных друг другу (и уважающих друг друга!) противника.
