Журнал «Если» - "Если", 2010, № 5

— Разрушая ее?

Я пожала плечами.

— Нефтяники сказали бы: да. Бактерии делают нефть более густой и вязкой, менее пригодной для добычи, очистки, перегонки.

— И есть два типа микробов.

— Типов много. Важных групп всего две. Метаногенная флора потребляет нефть и выделяет метан. Успешнее прочих — гидрогенотрофы. Они перерабатывают в метан не только нефть, но и водород. Его восстанавливают из нефти другие бактерии, водородообразующие. «Водородницы».

Дядя Дэвид полез в карман пиджака и достал длинный алюминиевый цилиндрик. Он заблестел на солнце, недвусмысленно заявляя, что перед нами продукт чрезвычайно высоких технологий. Только тончайшая линия близ торца выдавала наличие крышки.

— Предположим, — сказал мой дядя, — этот цилиндр содержит несколько штаммов бактериофагов — вирусов, атакующих строго определенные микроорганизмы. В высшей степени вирулентных, способных убивать метанообразующие бактерии, в том числе и те, что потребляют водород. Допустим, кто-нибудь внесет их в скважину. Что произойдет?

Я покачала головой.

— Точно не знаю. Если бы такие штаммы действительно существовали и сумели выжить там, внизу, метанообразующая популяция ощутимо сократилась бы, а биологическое разложение нефти замедлилось. Но ведь нефтяные компании работают в этом направлении. И пока ни у кого ничего не получилось.

— У них не получилось. — Дядя достал из пиджака второй цилиндрик. — Сделаем обратное допущение: в этом цилиндре заключен новый штамм водородообразующих бактерий. Очень прожорливых, весьма успешно усваивающих самые разные — любые — виды нефти. Что будет, если поместить их в ту же скважину?

Он повернул металлический контейнер, и тот ослепительно сверкнул. Я протянула руки и зажала в каждом кулаке по цилиндрику. Они были теплые: нагрелись, лежа у дядиного сердца. Почти живые на ощупь. И легкие. Пустые. Принесенные сюда только для наглядности. Или потому что дядя приехал повидаться со мной до, а не после более важных остановок на Западном побережье.

— Впрыснуть после гибели метаногенов? Устранив конкуренцию?

Он кивнул.

— При том, что эти культуры устойчивы к бактериофагам, введенным раньше?

— Исходи из их стопроцентной невосприимчивости к нашим бактериофагам.

— Они съедят нефть. Быстро. Превратят ее в шлам.

— И?

— И выделят водород. Много водорода.

— Который можно качать.

— Да. Но это уже выносили на обсуждение, и нефтедобывающие компании вместе с правительствами всех стран ясно дали понять, что считают такой подход непрактичным и никогда не допустят ничего подобного. Слишком опасно.

— Опаснее, чем жечь нефть?

Я мотнула головой:

— Нет. Вряд ли.

— Им непонятно, — сказал дядя, — как зарабатывать на этом столько же денег. Вот где собака зарыта. Они вложились в бензиновую инфраструктуру. Если придется создавать новую, водородную, их доходы — я имею в виду сиюминутные доходы — упадут.

Я кивнула.

— Само собой. Наверное, потому они и противились обкатке подобных методик. С точки зрения прибылей следующего квартала такой подход себя не оправдывает. И никогда не оправдает.

— Что если кто-нибудь поместит в скважины оба штамма?

— Нефтяная экономика рухнет, и нам придется молниеносно перейти к водородной экономике. Что тотчас породит кризис. Панику.

— А во что выльется ожидание? К чему приведет бездействие?

Я была вынуждена признать такую позицию здравой.

— К худшему кризису. К тому же коллапсу нефтяной экономики, но с более тяжкими последствиями в смысле глобального потепления. Только позже. Лет на двадцать-тридцать.

Он кивнул.

— Значит, если в дальнейшем мы не решимся на радикальное снижение цен, это, — он указал на цилиндрики, — станет лучшей тактикой.

— Нет, лучшей тактикой станет спокойный, поэтапный переход на альтернативные источники энергии.

Дядя нетерпеливо вздохнул.

— Не трать время на досужую болтовню. Ничего подобного не будет.

— Я полагала, мы рассуждаем теоретически. — По требованию отца преддипломную практику я прошла в многопрофильной нефтяной корпорации. И хорошо узнала тамошнюю кухню. — Нет, исключено. Как твой «кто-нибудь» вообще попадет на прииски? И если бы даже удалось внести культуры в одну скважину, заразить все главные месторождения никак нельзя.

— Согласен. В одиночку — нельзя. Понадобились бы свои люди внутри каждой из нефтяных концессий-гигантов. Люди, которым пришлось бы запустить бактерии и вирусы разом во множество скважин.

Я смотрела на него, не желая делать последние шаги к заключению.

— Довольно загадок. О чем речь?

— Я прошу тебя поступить в Гарвард и защитить кандидатскую по геологии. И получить в одной из крупнейших нефтяных компаний Южной Америки должность, связанную с полевыми изысканиями.

Налетел ветер, дунул в лицо песком. Я зажмурилась. И меня осенило.

— Даже испанский, — шепотом выговорила я. — Даже уроки испанского… и оплаченные поездки в Аргентину, и моя учеба по обмену… даже это были звенья плана.

Дядя поджал губы и долго молчал. Потом сказал:

— Надеюсь, ты по-прежнему считаешь, что делала это не зря? Это ценный опыт. Поездки на лето в Аргентину… ты же ни на что не променяла бы их, верно?

Честно говоря, эти летние месяцы были самой тягостной частью моей юности. До тех пор мне никогда не доводилось видеть настоящую нищету, прятаться от злоумышленников или слушать во время семейной трапезы далекий вой полицейских сирен — несмолкающий предсмертный вопль трущоб. Солнце не показывалось месяцами: тысячи незаконных поселенцев, захватывая государственную землю, выжигали остатки дождевых лесов, и дым, валивший от этого погребального костра, засорял небо черными комьями туч, а под их пеленой изрыгали маслянистый синий смог потоки машин и мотоциклов, и длинные бульвары задыхались от выхлопных газов. Безнадежность происходящего поражала. Это было царство безалаберности, беспечности, житья одним днем. Казалось, я единственная сознавала, что мы угодили в капкан неприкрыто безысходного, оголтело потребительского «сейчас», в котором все сжигалось и сжиралось до крайности быстро, жадно, яростно и которое, без сомнения, сулило нам скорые удушье и голод.

— Это ненормально, — прошептала я. — Так все распланировать? Ненормально.

— Признаю, мы с твоим отцом без плана никуда. Но и ты такая же. — Он забрал у меня цилиндры и сунул в пиджак; их ослепительный блеск погас в темноте кармана.

Я встала.

— Это безумие. Погляди на остальных — они и не подумали бы терпеть и подлаживаться, послали бы вас подальше и жили бы, как живут. Я же не слепая! А мы… будто секта какая-то. Ты, папа с мамой, ваши друзья… вы просите хранить секреты, расписывать наперед каждый шаг, в корне менять судьбу. Половина наших ребят училась в этом вашем закрытом пансиончике, вторую половину рассовали по другим частным школам. Это не по-людски. Знаю, насмотрелась. Тебе не стыдно просить меня о таком? Нет? Я же видела, как живут другие!

— Вот именно: ты видела, как живут другие.

Это тоже вносило свою лепту в исходившее от дяди Дэвида ощущение опасности, свирепой жестокости. Угроза крылась не только в том, что в свои без малого пятьдесят он сохранил гибкую поджарость убийцы и бросал на всех встречных холодные взгляды, но и в том, что его слова порой ошеломляли, как удар. Они часто оказывались резкими, чересчур верными, чересчур справедливыми и больно ранили.

Я запустила в волосы обе пятерни.

— Но зачем?

— Ты знаешь зачем. Спасти мир.

— Навязать водородную экономику — этого мало.

— Да. Очень мало. Понадобились бы сотни людей и сотни самых разных их действий на протяжении сотен лет.

— Если бы такой заговор существовал, ты не сказал бы мне.

— Не сказал бы — не дождался бы помощи. Ты будешь молчать, потому что поймешь: так надо.

— Это безумие, — повторила я. — Как ты можешь просить меня об этом? Узнай кто-нибудь, какие вещи я делала просто по твоей просьбе, подумал бы: рехнулась.

— Лита, ты не кто-нибудь.

— Да что ты заладил?

Он поднялся.

— Потому что это правда.

— Я всю жизнь слышу это от тебя. И от папы. И в Маррионовскую школу попала поэтому. А я обыкновенная. Не умнее других ребят. Не проворнее. Без выдающихся творческих способностей. Во мне нет ничего особенного. Думаешь, я скромничаю насчет Стэнфорда? Ни капли. «Отлично» там ставят всем подряд, но ведь толковых видно сразу, и я не из их числа. Зачем твердить, что я особенная?

Я тоже встала. Он взял меня за руки. Мои пальцы утонули в сгибах его шершавых ладоней.

— Ипполита, — дядя редко называл меня полным именем, — ты действительно хочешь узнать? Прямо сейчас?

Я не ответила. Я сказала себе: вопрос риторический. Я знала: это не так.