Джулиан Барнс - За окном
Почему бы романисту и не сделать такое странное признание? Но для убедительности его нужно подкрепить беллетристически. В «Платформе» расхождения между «Мишелем Р» и «Мишелем У» более серьезны, чем можно было бы предположить на основании этой мелкой биографической поправки. Есть сложности с повествованием: формально рассказ ведется Мишелем Р от первого лица, которое, однако, украдкой переходит в третье лицо, если нужно сообщить нам что-то, известное только Мишелю У (есть даже эпизод некомпетентности, когда Мишель Р высказывает суждение о персонаже, с которым еще не знаком). И внутри самого Мишеля есть любопытные сбои. Так, он отправляется на отдых с «двумя американскими бестселлерами, купленными почти наобум в аэропорту» (несмотря на снисходительное отношение к Форсайту и Гришэму), взял он с собой и «Guide du Routard». Нормально для секс-туриста, возможно, подумаете вы. Позже, немного неожиданно, он паникует по поводу того, что ему нечего читать. А еще позже, уже дома, выясняется, что он усердно читает Огюста Конта и Милана Кундеру; Мишель также свободно цитирует Канта, Шопенгауэра и теоретиков социологии. Можно ли поверить, что это тот же персонаж, или это некто, приспосабливающийся к сиюминутным потребностям?
Это ощущение того, что Уэльбек — умный человек, но далеко не умный писатель, в романе особенно заметно в обращении с исламом. Оказывается, функция того, что Мишель называет «нелепой религией», в тексте — обрушить в финале громкие и убийственные обвинения на счастливых секс-туристов. Присутствие религии, однако, знаменуется тремя вспышками. Первая исходит от Айши, которая пускается в непрошеное осуждение своего ослепленного Меккой отца и бездельников-братьев: «Наклюкаются своего анисового ликера — пастиса и разгуливают, строя из себя защитников единственной истинной веры, обращаясь со мной как с потаскушкой, потому что я предпочитаю не сидеть дома, а работать вместо того, чтобы выйти замуж за какого-нибудь придурка вроде них». Затем появляется египтянин, которого Мишель повстречал в Долине царей — образованный и знающий специалист по генной инженерии: для него мусульмане — лузеры из Сахары, а ислам — религия, рожденная в среде грязных бедуинов, не занимающихся ничем, кроме скотоложества с верблюдами. Затем — встреча в Бангкоке с иорданским банкиром, который скептически отмечает, что райские эротические наслаждения, обещанные мусульманским мученикам, гораздо дешевле можно получить в салоне массажа любого отеля. В высшей степени странно, что в трех случайных встречах на трех континентах оказываются люди, презирающие ислам и исчезающие из повествования немедленно, как только они исполнили свою роль. Автор тут не просто человек, нажимающий пальцем на весы, чтобы они показали больший вес, а скорее танцор, выбивающий с этой целью чечетку на чаше весов (примечание с интернет-форума: Уэльбек сообщил журналу «Lire», что его мать приняла мусульманство, добавив: «Терпеть не могу ислам»).
До того как я начал читать роман, один французский приятель сделал мне неожиданное предупреждение: «Там есть эпизод, в котором рассказчик, его подруга и еще одна женщина занимаются сексом втроем в бане центра талассотерапии в Динаре. Так вот, я был там, — добавил он еще более твердо, — и это просто невозможно». Он не формалист, поэтому его подход меня удивил. Но сейчас я вполне понимаю приятеля. Литературная дерзость — предприятие очень рискованное: она должна, как «Элементарные частицы», заставить вас положить руки за спину, взяться за уши и за голову и повести так, убеждая силой слова и энергией отчаяния. Она не должна оставлять время на реакции, вроде «Погоди, это не так!», или «Люди ведь не настолько плохие», или даже «На самом деле я хотел бы обдумать этот пункт». «Платформа», строящаяся в большей степени на мнениях и их отголосках, а также на провокационных моментах, чем на тщательном повествовании, позволяет таким вопросам возникать в голове читателя слишком часто. Таков ли на самом деле секс? Такова ли любовь? Таковы ли мусульмане? Таково ли человечество? Депрессия у Мишеля или ею полон мир?
Камю, создавший в начале творчества образ Мерсо, самого недовольного персонажа в послевоенной литературе, в конце карьеры написал «Первого человека», где с огромной наблюдательностью и сочувствием изображена жизнь обычных людей. Куда менее вероятно, что Уэльбеку когда-либо удастся очиститься от греха отчаяния.
О переводах «Мадам Бовари»
Стоит нам зайти на веб-страницу ресторана «L’Huоtriиre» (того, что находится во Франции по адресу 3 rue des Chats Bossus, Lille) и кликнуть на «перевести на английский», как потревоженный автоматический переводчик бойко переведет каждое слово вплоть до адреса. Причем в последнем будут фигурировать «3 уличных кота». Безусловно, перевод — слишком ответственное задание, чтобы полностью доверить его машине. Но тогда какому человеку можно его поручить?
Представьте, что вам впервые предстоит прочесть великий французский роман, однако сделать это вы можете только на родном языке. А книге более полутора веков. Какие у вас будут ожидания, требования, пожелания? Невыполнимые, конечно. Но что значит «невыполнимые»? Прежде всего, вам наверняка захочется прочесть эту книгу не как «перевод». Вы захотите прочесть ее так, словно она изначально была написана на английском языке, причем не кем-нибудь, а истинным знатоком Франции. Вы захотите, чтобы текст читался ровно и плавно, ведь он должен скрупулезно передавать все мельчайшие детали, служить скорее толкованием романа, нежели самим романом. Вы захотите, чтобы он вызывал у вас те же реакции, что и у французского читателя (однако вы бы не стали отказываться от разумного дистанцирования и от удовольствия познакомиться с другой культурой). А тот французский читатель — кто он? Человек конца 1850-х или начала 2010-х годов? Захотите ли вы, чтобы роман производил первоначальный эффект или носил отпечаток последующей истории французской художественной литературы, включая то влияние, которое оказал на нее этот самый роман? В идеале, вам бы захотелось понимать реалии другой эпохи — например, к чему относится Trafalgar pudding, Ignorantine friars или Mathieu Laensberg — и при этом не бегать глазами вниз-вверх, от текста к комментариям и обратно. Наконец, если вы хотите читать книгу на английском языке, какой вариант английского вы бы предпочли? Попросту говоря, что для вас предпочтительнее: чтобы на первой же странице текста брючки школьника Шарля Бовари были высоко подтянуты на британских помочах (braces) или чтобы его штаны были вздернуты на американских подтяжках (suspenders)? Выбор того или иного варианта, безусловно, предрешит общую окраску.
Так что нам остается только вообразить переводчика своей мечты: это человек, который, несомненно, восхищается романом и его автором, сочувствуя при этом героине; возможно, этим переводчиком должна стать женщина (она успешнее поможет нам разобраться в интимных отношениях той эпохи), которая превосходно владеет французским и еще лучше — английским, а возможно, и немного переводит с английского на французский. Затем следует сделать решающий выбор: переводчица должна принадлежать к той эпохе или к нынешней? Это современница Флобера или наша с вами? Недолго поразмыслив, мы, скорее всего, проголосуем за современницу Флобера, англичанку, чья проза по определению будет лишена анахронизмов и прочих режущих слух стилистических несуразностей. И если она все же принадлежит к той эпохе, то почему бы нам не представить, что ей помогает сам автор? Разовьем эту мысль: переводчица не только знакома с автором, но и живет с ним под одной крышей, имея возможность приобщиться как к его разговорному французскому, так и к письменному. Они могут работать над текстом бок о бок, сколько потребуется. А теперь доведем рассуждение до логического конца: переводчица-англичанка становится возлюбленной автора-француза — ведь недаром говорится, что учить язык лучше всего через постель.
И оказывается, некогда наша мысль была реальностью! Первый известный перевод «Мадам Бовари» основан на чистовой рукописи пера Джульетты Герберт, которая с 1856 по 1857 год была гувернанткой племянницы Флобера Каролины. Вполне возможно, что Джульетта состояла в близких отношениях с Гюставом; во всяком случае, она точно давала ему уроки английского. «Через полгода я буду свободно читать Шекспира», — похвалялся он; вместе они перевели на французский «Шильонского узника» Байрона. (Еще в 1844 году Флобер заверял своего друга Луи де Корменэна, что перевел на английский «Кандида».) В мае 1857 года Флобер писал Мишелю Леви, парижскому издателю, что «перевод на английский, который меня полностью устраивает, создается под моим наблюдением. Если Англия и увидит перевод моей книги, пусть это будет именно означенный перевод и никакой другой». Пройдет пять лет, и писатель назовет работу Джульетты Герберт «шедевром». Но к этому времени ее перевод — да и она сама — станет исчезать из мира литературы. Хотя Флобер просил Леви познакомить Джульетту с каким-нибудь английским издателем и не сомневался в том, что тот обратился по этому поводу в издательство «Ричард Бентли и сын», в архивах Бентли подобного письма из Парижа найдено не было (возможно, потому что Леви втайне не одобрял подобную затею и не стал способствовать ее выполнению). Следы этой рукописи, как, собственно, и самой переводчицы стали теряться в литературных недрах, пока в 1980 году Джульетта Герберт не воскресла в романе Гермии Оливер «Флобер и английская гувернантка».
