«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Максим Максимыч живет вне метафизических прений: что ему непонятно, то и странно. В отличие от него современный исследователь начитался умных книг, но причем здесь лермонтовский герой? Что прагматичный штабс-капитан, что шибко образованный современный исследователь только делают вид, что говорят о Печорине; фактически они высказывают свое мнение о ситуации: происходит подмена предмета разговора.

Любопытно, что Лермонтов (устами Печорина) высмеивает такую манеру общения на примере Грушницкого: «спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановились, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле только продолжение его собственной речи».

Печорин — безоговорочно смелый человек. Он и с доктором Вернером сблизился после приятельской пикировки, где страшное опрокидывается ёрничанием. В кругу молодежи вступил в философский разговор Вернер.

«— Что до меня касается, то я убежден только в одном… — сказал доктор.

— В чем это? — спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

— В том, — отвечал он, — что рано или поздно, в одно прекрасное утро я умру.

— Я богаче вас, — сказал я, — у меня, кроме этого, есть еще убеждение — именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастье родиться.

<…> С этой минуты мы отличили в толпе друг друга».

Вроде бы изображен обмен банальностями, но с каким изяществом это сделано! Перевернуты понятия: вроде бы логичнее символом начала жизни воспринимать утро, а концом (перед «ночью») вечер. Контраст умножают эпитеты: «прекрасное» утро — о смерти, «прегадкий» вечер — о рождении.

А за шуткой прячется глубокий смысл. Доктора его профессия вынуждает помногу находиться в зоне угрожающей смерти, а он не теряет чувства юмора, усмехается над своими больными (и плакал, свидетельствует Печорин, над умиравшим солдатом).

Печорин даже философических страшилок (якобы «самого большого ужаса») не боится — простым размышлением: «Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!» Стало быть, надо сохранять мужество и на этот последний случай встречи со смертью, который когда-нибудь да наступит. Герой прямо об этом говорит, хотя и прибегает к привычной шутливой форме, самокритично рассуждая о «мелком удовольствии» «уничтожать сладкие заблуждения ближнего»: «ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!» Вот только торопить этот неизбежный финал Печорину совсем не хочется. Однажды (в «Фаталисте») Печорин запишет и горькие мысли: «А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце…» Но тут он говорит от лица своего поколения; не факт, что он, обладающий гордостью, подчиняется всеобщей «невольной боязни». «Отклонение от общих правил не раз может быть замечено в психологических автохарактеристиках Печорина. На него не распространяется и невольная боязнь неизбежного конца, присущая поколению…»171.

Так и поверит исследователь герою и некоторым его истолкователям! Он их непосредственно опровергает. Еще бы: он ведь владеет «более глубокой» (!) системой ценностей — с такой вершины он и судит героя. Безразличие к теме смерти у Печорина притворное, полагает исследователь, а сам герой только о том и думает: «Проблема отношения Печорина к смерти является одной из ключевых в романе. При видимом безразличии к собственной смерти (что является психологической маской <?> героя) во многих опасных ситуациях он испытывает глубинный <!> ужас и неудержимое влечение к смерти, и, чтобы открыть эту “страшную тайну”, он сам ищет и создает опасные, грозящие гибелью ситуации»172. Вот так: герой в собственной «глубине» что-то разглядеть не может, а исследователю любая глубина нипочем! Неизмеримо точнее позиция героя представлена другим автором: «О собственной смерти Печорин рассуждает без всякого чувства обреченности, не усматривая никакой причинно-следственной связи между предназначенного ему судьбой и его уходом из жизни. Образ потустороннего мира, неотделимый от образа смерти, как будто отсутствует в его сознании»173.

И снова хочется вернуться к мудрому методологическому принципу М. Л. Гаспарова: не подавлять изучаемую систему ценностей собственной системой ценностей. Тут есть одна тонкость: отличие разных систем не абсолютно, а относительно; кроме различий, порою существенных, встретится и немало сходного. Читающие и пишущие обычно и обращают внимание на то, что им любо! Видимо, надо признать как неизбежность: мы читаем классику — но и ощущаем контакт с нею нашей современности. Однако не отменяется задача по возможности точно понимать позицию писателя. Только не переводятся охотники перестраивать изучаемое произведение под себя, произвольно расширяя реальную зону сходства воззрений.

В. И. Влащенко пишет: «Нам сегодня очень важно понять, что Печорин — это не просто сумма притягательных достоинств и опасных пороков, но сложная нравственно-духовная проблема. <…> Печорин — это не только литературный герой: “печоринское” начало проявляется почти в каждом из нас; и, может быть, через отношение к герою Лермонтова в определенной степени раскрывается то, как мы относимся к внутреннему злу в себе — страдая, раскаиваемся и стремимся искупить это зло, преодолеть и победить его или, жалея себя, прежде всего ищем оправдания себе, осуждая и обвиняя других» (с. 10). Тут двойная полемика не с кем-нибудь, а с писателем. Во-первых, В. И. Влащенко не нравится распространенный в литературоведении подход к пониманию Печорина как героя времени, но это подчеркнул заглавием книги и подтвердил предисловием сам Лермонтов (что времена, по спиральному ходу истории, между собой перекликаются, а в человеке есть и нечто вневременное — это другое дело). Во-вторых, исследователя не устраивает сдержанность писателя, который определил болезнь героя, но решительно отказался от миссии врачевателя; исследователь выставляет указующий перст педагога. Предпочтительнее разобраться с болезнью, «а как ее излечить — это уж бог знает!» Среди сатириков бытовала (возможно, убывая, и бытует) иллюзия, что сатирические портреты адресованы носителям порока: они, узнав себя, устыдятся и исправятся. Реальная эффективность сатиры состоит в формировании общественного мнения, и это ему вменяется в обязанность если не искоренить (что было бы заманчиво, да увы — недостижимо), то как минимум приструнить агрессию порока. Так что сатира адресована не порочным, а здоровым людям, для их поддержки; борьба с пороком в жизни — их забота.

Методология В. И. Влащенко нисколько не уникальна: это наложение на факты произведения своей системы ценностей. Таковая система не индивидуальна, она не прячется и объявлена программно: «Необходима опора на Библию, ибо Лермонтов является глубоко религиозным художником,