Виссарион Белинский - Александрийский театр. Велизарий. Драма в стихах…
Каратыгин создал роль Велизария. Он является на сцену Велизарием и сходит с нее Велизарием, а Велизарий, которого он играл, есть великий человек, герой, который до своего ослепления является грозою готфов и вандалов, хранителем христианского мира противу варваров, а после ослепления
…видит в памяти своейНароды, веки и державы{6}.
Я враг эффектов, мне трудно подпасть под обаяние эффекта: как бы ни был он изящен, благороден и умен, он всегда встретит в душе моей сильный отпор; но когда я увидел Каратыгина-Велизария, в триумфе везомого народом по сцене в торжественной колеснице, когда я увидел этого лавровенчанного старца-героя, с его седою бородою, в царственно скромном величии, – священный восторг мощно охватил все существо мое и трепетно потряс его… Театр задрожал от взрыва рукоплесканий… А между тем артист не сказал ни одного слова, не сделал ни одного движения – он только сидел и молчал… Снимает ли Каратыгин венок с головы своей и полагает его к ногам императора или подставляет свою голову, чтобы тот снова наложил на нее венок, – в каждом движении, в каждом жесте, виден герой, Велизарий. Словом, в продолжение целой роли – благородная простота, геройское величие видны были в каждом шаге, слышны были в каждом слове, в каждом звуке Каратыгина; перед вами беспрестанно являлось несчастие в величии, ослепленный герой, который
…видит в памяти своейНароды, веки и державы…
Мы не будем в подробности разбирать игры и замечать лучшие места. Скажем только, что сцена, где поется романс Мерзлякова, была исполнена такого неотразимого поэтического обаяния, о котором нельзя дать словами никакого понятия, – и это опять было дело Каратыгина: седой герой, лишенный зрения, сидел на пне дерева и лицом, движениями головы и рук выражал то грустно-возвышенные ощущения, которые производил в нем каждый стих романса, петого о нем крестьянином, не подозревавшим, что его слушает сам тот, о ком он пел… Превосходная сцена!.. Сам романс хотя, по недостатку художественности, и сделался несколько тем, что светские люди называют mauvais genre [1], но в нем так много чувства, души, некоторые стихи так удачны, а музыка его так прекрасна, что его нельзя слушать без восторга и умиления{7}.
Г-жа Каратыгина занимала роль Антонины. В ее игре много искусства, в техническом смысле этого слова, но я решительно не в состоянии привыкнуть к ее певучей дикции, к ее выкликиваниям и вскрикиваниям, к ее рисующимся позам и движениям a la menuet [2]. Впрочем, сцена обвинения мужа перед лицом императора и сената была прекрасна.
Мне очень интересно было видеть г. Брянского, потому что я, как москвич, не имею никакого понятия о том, что такое на сцене роль короля, если эта роль второстепенная, то есть если ее играют не Мочалов и не Каратыгин, а г. Козловский и тому подобные. И в самом деле, г. Брянский благородною, простою и величавою манерою, с какой он держал себя в роли Юстиниана, дал мне понятие о короле, но его несколько растянутая дикция так странна для уха варвара-москвича, что я не был нисколько удовлетворен; нетерпеливо желаю увидеть г. Брянского в так называемых романтических ролях, как-то: Миллере{8}, Казимодо{9}, в которых он, говорят, превосходен; г. Брянский по преимуществу петербургский актер и потому едва ли бы понравился московской публике. Петербургский театр есть театр предания, в котором искусство передавалось от одного таланта к другому, в котором еще живы имена Дмитревского, Яковлева, Семеновой. Г-н Брянский есть одна из ярких звезд этого классического созвездия. Московский театр – плебей, без предков, без предания, без истории, романтик по своему духу, враг классицизма, певучей дикции и менуэтных движений. В этом опять резко выразилась разница обеих столиц: в Москве – сущность дела, его идея и жизнь, в Петербурге – изящная форма, поэтическая внешность. Конечно, певучесть дикции и менуэтность движений давно уже не изящество; но они уже и в Петербурге начинают исчезать: Каратыгин представляет собою переход, середину между двумя крайностями, и его игра становится все проще и ближе к натуре, так что видевшие его два-три года назад теперь едва ли бы узнали{10}. Естественно, что если явится после его достойный талант, он будет еще дальше от классического предания, а между тем этому преданию будет обязан благородством своих приемов и всей внешней стороны своего искусства.
Г-жа Асенкова занимала роль Елены. Да, господа, слухи об очаровательности г-жи Асенковой меня не обманули: она восхитительна, когда является мальчиком… премиленький мальчик… Она тоже обращает большое внимание на внешнюю сторону искусства: ее лицо ни на минуту не бывает без дела: она то с любовию смотрит на отца, то хочет заплакать, и когда закрывается платком, то невольно поверишь, что она плачет… Только жаль, что она слишком утруждает мускулы своего прекрасного лица, усиливаясь дать ему то или другое выражение…
Роль вандала Аламира играл г. Леонидов, и играл ее как истинный вандал: так сердито смотрел и так свирепо размахивал руками… Роль Руфина играл г. Толченов, который привел меня в истинное восхищение. Вот, господа, талант! Как г. Козловский создан для ролей королей, так г. Толченов создан для ролей военачальников; но для полного очарования их непременно должно видеть вместе, потому что царственность г. Козловского будет резко проявляться только при военачальственности г. Толченова: первый худощав, важен; второй довольно тучен, как воин, которому нужна сила, и весело развязан, как солдат, который любит погулять. Говорят, что китайцы имеют обыкновение списывать множество портретов с главного военачальника и рассылать их к окрестным народам, чтобы держать их через это в должном страхе и уважении к Небесной империи: величественная фигура г. Толченова создана для того, чтобы быть идеалом такого военачальника…
Прочие лица, участвовавшие в «Велизарии», – посредственности, которые ничем не отличаются от своих московских собратий по ремеслу и таланту. Постановка вообще несравненно лучше московской; но где действуют толпы – так же худо, как и в Москве. Аланы гонят народ, и вместо народа выбегает человек десяток, которых движения показывают, что они очень хорошо знают, что все это обман и что за кулисами, из-за которых их выслали, нет никакой опасности.
Итак, вот вам отчет в моем первом знакомстве с петербургским театром. Что еще увижу – не замедлю уведомить таким же образом.
Сноски
1
дурными манерами (франц.). – Ред.
2
на манер менуэта (франц.). – Ред.
Комментарии
1
По приезде в Петербург Белинский задумал для газеты «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» (в 1840 г. переименованной в «Литературную газету») серию статей (в форме писем к своим московским друзьям) с подробным описанием своих впечатлений о Петербурге («о частностях» Петербурга), о «сокровищах искусства, хранящихся в Петербурге», о петербургской театральной жизни. Так появились настоящая статья-письмо и еще три под тем же названием (Белинский, АН СССР, т. III, с. 304–374, 374–378, 383–384).
Существенным дополнением к данной (первой) статье «Александрийский театр» является письмо Белинского к Боткину от 22 ноября 1839 г., в котором он возмущался казенно-бюрократической атмосферой официального столичного Петербурга и более строго отзывался о петербургских актерах и зрителях.
В своих выступлениях в печати в 1840-е гг. Белинский неоднократно обращался к сопоставлению Петербурга и Москвы, литературной и театральной жизни, читающей и театральной публики «обеих столиц» (см. статьи 1845 г. «Петербург и Москва», «Александрийский театр», «Петербургская литература» – наст. изд., т. 7).
2
«Дева Дуная» – балет А. Адана.
3
Белинский излагает содержание третьего акта («отделения») пьесы (еще не опубликованной) по спектаклю.
4
Так Белинский называет известного актера В. А. Каратыгина, у которого был младший брат П. А. Каратыгин, тоже актер и драматург.
5
Лейчестер – герой трагедии Шиллера «Мария Стюарт», Людовик XI – персонаж трагедии И. Ауффенберга «Заколдованный дом».
6
Цитируется романс А. Ф. Мерзлякова «Велизарий» – см. сборник «Песни и романсы А. Мерзлякова». М., 1830, с. 103.
7
Музыку к романсу «Велизарий» написал А. Д. Жилин.
8
В драме Шиллера «Коварство и любовь».
9
В драме «Эсмеральда, или Четыре рода любви» – немецкой переделке Ш. Бирх-Пфейффер «Собора Парижской богоматери» Гюго. Пьеса шла в переводе В. А. Каратыгина.
