Ангел Богданович - Юродствующая литература: «О любви», М. О. Меньшикова; «Сумерки просвещенія», В. В. Розанова
Въ слѣдующей главѣ "Суевѣрія и правда любви", самой афористической, гдѣ Шопенгауеръ цитируется на ряду съ парижскими кокотками, въ родѣ знаменитыхъ Иветъ и Отеро, г. Меньшиковъ побѣдоносно ниспровергаетъ "культъ" любви, понимаемой какъ только физическое чувство, не облагороженное никакими высшими стремленіями. Побѣда его, довольно-таки жалкая по существу, такъ какъ онъ штурмуетъ открытыя двери и учиняетъ разгромъ беззащитныхъ. Мы бы охотно увѣнчали его лаврами, если бы не было смѣшно читать, когда онъ громитъ "дамъ", которыя извращаютъ смыслъ евангельскихъ словъ о любви для оправданія своихъ faux pas. Курьезнѣе всего въ этой главѣ его разборъ "Ромео и Джульетты", дѣлаемый имъ съ точки зрѣнія аскета-моралиста. Видите, видите, торжествуетъ г. Меньшиковъ, къ чему ихъ привела любовь? Родителей не слушались, родственными чувствами небрегли и погибли. Ну какъ же послѣ этого любовь не безуміе? Ясное дѣло, да. Но не безуменъ ли г. Меньшиковъ со своей критикой, основанной на абсолютной морали, не желающей считаться съ грѣшной землей.
Въ третьей главѣ "Супружеская любовь", повторивъ, по обыкновенію съ десятокъ разъ, что основа брака "не разсчетъ, на наслажденіе", а взаимное уваженіе, любовь и дружба, имѣющія цѣль – "взаимное сотрудничество въ дѣлѣ жизни", г. Меньшиковъ обрушивается на современную семью, гдѣ этого начала будто бы нѣтъ. Для подтвержденія гибели семейнаго начала приводятся наблюденія автора, въ которыхъ онъ говоритъ о развратѣ… "золотой молодежи" (стр. 138–189). Нельзя сказать, чтобы это было убѣдительное доказательство. Далѣе слѣдуютъ нападенія на нигилистовъ 60-хъ годовъ (стр. 154 и др.). Запоздалая вылазка понадобилась автору для борьбы съ "лже-либеральной", какъ онъ выражается, теоріей "свободной любви", оправдывающей разводъ. Какова эта критика, пусть судятъ сами читатели: "Честность" въ дѣлѣ брака,– повѣствуетъ г. Меньшиковъ о нигилистахъ,– заключалась въ томъ, что если ваша жена полюбила, вашего пріятеля, вы обязаны были уступить ему честь и мѣсто, ни мало не прекословя, а чуть-ли даже не съ оттѣнкомъ почтительности. У однихъ беллетристовъ мужъ цѣлуетъ въ послѣдній разъ невѣрную жену и исчезаетъ куда-нибудь, въ Америку, что-ли, у другихъ мужъ доводитъ великодушіе до того, что соединяетъ руки своей жены и любовника, у третьихъ мужъ съ перваго дня брака твердитъ женѣ, что она во всякую минуту свободна, и, наконецъ, добившись ея измѣны, чуть не съ торжествомъ выдаетъ ей отдѣльный видъ или разводъ и даже снабжаетъ деньгами, если любовникъ жены – какой-нибудь интеллигентный пролетарій. На эту тему со всевозможными варіаціями написано множество плохихъ романовъ и повѣстей, которые читались (а вѣроятно, и до сихъ поръ кое-гдѣ читаются) съ восхищеніемъ. Свобода брака! Свобода любви! Вотъ лозунгъ, наиболѣе понятный изъ всѣхъ для распущенныхъ дамъ и кавалеровъ. Положимъ, они и до нигилизма пользовались этою свободою, но прежде она считалась мерзостью, а тутъ вдругъ ее возвели въ достоинство, въ добродѣтель! Немудрено, что десятки и сотни тысячъ дамъ и мужчинъ – нѣсколько поколѣній подъ-рядь – подъ благословеніемъ этой доктрины пускались во всѣ тяжкія и мѣняли свои привязанности чуть-ли не одновременно съ бѣльемъ" (стр. 155).
"Клевещите, клевещите,– говоритъ донъ Базиліо въ "Севильскомъ цирюльникѣ",– отъ клеветы всегда останется что-нибудь". Зачѣмъ, однако, эта запоздалая клевета, это грубое извращеніе литературы 60-хъ годовъ, посвященной вопросу о свободѣ любви? А затѣмъ, чтобы доказать, что современное поколѣніе есть продуктъ такой распавшейся семьи, гдѣ "привязанности мѣнялись съ бѣльемъ", и что теперь нѣтъ истинной семьи. "Лже-либеральное" движеніе требуетъ разрѣшенія развода и будто бы санкціонируетъ теорію свободной любви. Авторъ рѣшительно противъ развода, онъ хочетъ начать "истинно-либеральное" движеніе, которое бы привело къ ненужности развода. Цѣль очень почтенная, но какъ же надѣется достигнуть ея г. Меньшиковъ? Для этого онъ ставитъ абсолютное требованіе: выходить замужъ и жениться безъ любви, и тогда не будетъ повода къ разводу. "Поводомъ и основою брака можетъ служить только цѣль, указанная при твореніи: необходимость человѣку имѣть помощника, помощника не только въ жизненномъ трудѣ, но и въ нравственномъ подвигѣ, для котораго человѣкъ посылается въ міръ, и для дѣторожденія, необходимаго для совершенствованія тѣхъ душъ, которыя еще слишкомъ далеки отъ идеала. И если встрѣчаются мужчина и женщина, которые изъ всѣхъ пригоднѣе для помощи другъ другу,– это и есть поводъ и основа брака, а вовсе не любовь" (стр. 178).
Договорившись до такого брака, г. Меньшиковъ вполнѣ логически заканчиваетъ книгу главой объ особой "святой любви", для которой ни бракъ не нуженъ, ни дѣторожденіе, потому что такая любовь въ себѣ самой находитъ цѣль и содержаніе. Слѣдуетъ длинное разсужденіе о достоинствахъ и преимуществахъ святой любви, какъ ее представляетъ г. Меньшиковъ, но которая всякому простому, не изощренному въ "эллинскихъ мудрованіяхъ" уму и сердцу покажется чѣмъ угодно, только не любовью. Наворотивъ массу словъ о "безстрастіи", "безкорыстіи", "безпредметности" и "безпредѣльности" этой любви, г. Меньшиковъ ставитъ для опредѣленія такой любви вопросъ, можно ли "одинаково любить и ребенка, и разбойника, который выкалываетъ ему глаза?" – и отвѣчаетъ съ полнымъ душевнымъ спокойствіемъ: "дѣйствительно, святая любовь любитъ и ребенка, и разбойника". Слѣдуетъ, по истинѣ іезуитски-казуистическое толкованіе, для юродствующей литературы высоко характерное. "Мы,– говоритъ авторъ,– смотримъ на жизнь сквозь наше искривленное сознаніе, подобно тому, какъ сквозь кривыя стекла дома можно подумать съ улицы, что отецъ душитъ ребенка, тогда какъ онъ его щекочетъ, такъ и сквозь иллюзорное сознаніе наше всѣ факты жизни могутъ быть извращены относительно ихъ абсолютной сущности. Можетъ быть, разбойникъ, замучивая ребенка, т. е. его временное, мгновенное тѣло, тѣмъ самымъ спасаетъ душу. Можетъ быть, это мученіе необходимо для спасенія самого разбойника, для пробужденія въ немъ искры совѣсти. Можетъ быть, это злодѣйство нужно для того, чтобы потрясти слишкомъ неподвижныя души другихъ людей. Я не рѣшаю вопроса, мотивы Высшей воли мнѣ неизвѣстны, но если вѣрить въ эту волю, то нужно вѣрить также, что она Благо, что страданія наши суть только дурно понятыя нами блага" (стр. 211–212 и далѣе). Не такъ ли во время оно разсуждали господа инквизиторы, сжигая людей для спасенія ихъ души? И неужели въ концѣ XIX в. приходится говорить, что Высшая воля, какъ истинное Благо, не можетъ стремиться къ добру злыми путями? И не потому ли данъ законъ этой Высшею Волею въ словахъ: "нѣтъ той любви больше, какъ если кто положитъ душу свою за друзей своихъ?" Одно изъ двухъ – или этотъ законъ истина, и тогда дѣйственная любовь, предписанная имъ, никогда не примирится съ этими "можетъ быть" г. Меньшикова и не останется безстрастной при видѣ разбойника, выкалывающаго глаза ребенку, или же… Впрочемъ, никакого другого "или" здѣсь и быть не можетъ для нравственно здоровыхъ людей.
Мы видѣли, какъ этотъ проповѣдникъ примѣняетъ свою "святую любовь". Оправдавъ разбойника, онъ съ пѣною у рта накидывается на злополучныхъ нигилистовъ, не обинуясь возводя на нихъ вздорное обвиненіе, будто они развратили и уничтожили семью. Елейный сладкопѣвецъ, не смущаясь, всѣхъ влюбленныхъ величаетъ "свиньями", обвиняетъ въ "подлости любви", бросаетъ вызовъ "всѣмъ честнымъ" людямъ – признаться, что въ пору любви они всѣ были проникнуты самыми гнусными и низменными порывами. Постоянно твердя – "любовь, любовь", онъ извращаетъ исторію, литературу, подхватываетъ всякія вздорныя измышленія до откровенныхъ глупостей парижскихъ кокотокъ – и все это лишь затѣмъ, чтобы оплевать, огадить, загрязнить то, что скрашиваетъ жизнь бѣднаго человѣчества, что единитъ людей и въ самомъ сухомъ и черствомъ сердцѣ вызываетъ трепетъ добра, милосердія и чистѣйшихъ порывовъ. Съ дикой радостью выхватываетъ онъ, проповѣдникъ любви, всякія уродства, неестественныя проявленія полового чувства и торжествующе вопіетъ "вотъ она, ваша любовь!"
Все, что угодно, вдохновляло г. Меньшикова, но никакъ не чувство любви. Ибо давно уже сказано: "Если я говорю языками человѣческими и ангельскими, а любви не имѣю, то я – мѣдь звенящая, или кимвалъ звучащій. Если имѣю даръ пророчества, и знаю всѣ тайны, и имѣю всякое познаніе и всю вѣру, такъ что могу и горы переставлять, а не имѣю любви, – то я ничто. И если я роздамъ все имѣніе мое, и отдамъ тѣло мое на сожженіе, а любви не имѣю, – нѣтъ мнѣ въ томъ никакой пользы. Любовь долготерпитъ, милосердствуетъ, любовь не завидуетъ, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствуетъ, не ищетъ своего, не раздражается, не мыслитъ зла, не радуется неправдѣ, а сорадуется истинѣ. Все покрываетъ, всему вѣрить, всего надѣется, все переноситъ". (Первое посланіе къ коринѳявамъ ап. Павла, гл. 18, ст. 1–7). Вотъ что такое "святая любовь", и ни слѣда ея нѣтъ въ гнусной и человѣко-ненавистнической книгѣ публициста изъ "Недѣли".
