Юлий Айхенвальд - Алексей Толстой
Есть, однако, у него сфера, где сходятся обе грани его роковой двойственности, где действует сила еще не осуществленного, но близкого синтеза, – это область, в которой сливаются явь и сновидение, реальность и выдумка. «Меж сном и бденьем краток промежуток», и в течение его мир перестраивается, – и как отличить, что в нем – правда и что – видение? Это девять волков или девять ведьм идут ночью по деревне? Слышится ли в самом деле песня там, где гнутся над омутом лозы? Наступает ли просто вечер, обыкновенный вечер без тайны, или в ступе поехала баба-яга и в Днепре заплескались русалки? Вы можете принять то или другое (как это выяснил уже Владимир Соловьев); незаметно переходит действительность в грезу, и любит поэт играть с сверхъестественным, – например, показывать (в «Упыре») бессмертие человеческого жилища, вечную обитель души, или эту невесту, покинутую женихом, но все ожидающую его – на портрете, который остался после нее. Смена дневной естественности и ночных чудес так хорошо выражена в «Портрете», где школьный день мальчика завершается ночью пробудившейся любви, где под одною кровлей живут будни и волшебство. Нравственная весна коснулась мальчика – то время, «когда для нас мучителен и сладок бывает платья шелкового шум». Тогда мы переживаем еще только «трепет чувств», и цветет в нас «душистый цвет, плодом незаменяем» (поэт весны, Толстой не раз высказывает свое равнодушие к плоду, и, когда деревцо миндальное все цветами убирается, в сердце его думушка печальная невольно зарождается – дума о том, что облетят цветы и «плод непрошеный» заставит дерево страдать, наклонит его до земли своею горькой ношею). Влюбился мальчик, весенний мальчик, в портрет молодой женщины, и была она, в духе Толстого, соткана из веселья и грусти: лукавые уста, назло глазам, исполненным печали, свои края чуть-чуть приподымали.
Грудь украшал ей розовый букет,Напудренный на плечи падал локон,И полный роз передник из тафтыЗа кончики несли ея персты.
Быть может, наяву, быть может, во сне пришел мальчик ночью в залу на свидание с портретом и силой своего чувства отрешил красавицу от полотна, воскресил ее своей любовью. Она сошла к нему на паркет пустынной залы, она танцевала с ним менуэт, и потом она поцеловала его и с лаской нежной его к груди прижала белоснежной. Он упал в обморок – мальчик, уже переставший быть мальчиком. Когда на следующее утро в этой самой зале он очнулся, в руке его была поблекшая роза. Откуда она? из тех ли роз, которые держала в своем переднике молодая красавица? Если так, то это – чудо («в ночной тени возможны чудеса»). Но может быть, разгадка в том, что юный мечтатель любил подолгу вдыхать в себя благоуханье цветов, которые стояли в разных залах, и ему случалось иногда пробуждаться от своих грез с цветком в руке? Каждый по-своему ответит на это, выберет чудо или факт – поэт дает возможность выбора.
Но одно несомненно для всех: сам Толстой свою первую любовь отдал красоте – красоте картины. Когда мальчиком вошел он в старинную залу, ему почудилось дуновенье какой-то свежести, запах роз, приближение чудесного. Эта свежесть, веявшая от картин, не могла сохраниться надолго. К цветам живым пришел Толстой от цветов нарисованных, искусству приобщился под влиянием искусства чужого и стал тогда «художества оградой». Собственных роз, благородных палевых роз, достало лишь на несколько чарующих лирических стихотворений.
