Дмитрий Померанцев - Что в имени тебе моем?
Сарамаго, как и в «Евангелии», не переписывает библейский текст, не искажает, не вносит правок — так, кое-что уточняет, делает пометки на полях, да в некоторых местах подчеркивает. Писатель использует принцип детского «почему», прием «незамутненного взгляда ребенка». Он не комментирует деяния божьи, не дает им оценок и не вешает ярлыков, а просто приводит на место событий своего героя, и тот простодушно (вот в чем его родство с Кандидом) спрашивает: почему так, а не иначе? Почему господь отверг дары земледельца и принял жертву животным? Он что, любит кровь? Ему угодна смерть? И почему человек должен, не задумываясь, по первому его требованию перерезать горло своему ребенку? Почему за грехи отцов пришлось гибнуть невинным детям, когда всевышний устроил в Содоме Дрезден образца февраля 45-го? И почему столь мил его божественному сердцу кровожадный предводитель избранного им народа Иисус Навин?
Забравшись в самую глубь божественной истории, автор не расшатывает устоев, но просто предлагает трезво на них взглянуть и решить для себя, стоит ли строить светлое завтра на подобном фундаменте. При этом он, возможно, даже рассчитывает на понимание со стороны части верующих, так как уже встречал его там прежде, о чем свидетельствует его высказывание в одном из интервью: «Да, разгоревшаяся десяток лет тому назад полемика вокруг книги (речь идет о „Евангелии от Иисуса“) все еще жива. Католики считают книгу ужасной. Но, заметьте, умные католики одобрили роман. Он им понравился. Многие из них писали и звонили мне, чтобы высказать свое одобрение».
Далее в том интервью писатель делится соображениями по поводу своего апокрифического писания и его героя: «Для меня Иисус Христос был просто человеком. Человеком, которому повезло или же не повезло тем, что на него пал выбор господа бога. Бога, в которого он верил. Я, например, не верю в существование бога. А он был избран господом богом для миссии, которая, как мы знаем, и привела его к смерти. Мы знаем, что некоторые деяния требуют жертв, что и произошло в данном случае. Вот и все, что об этом можно сказать».
Каин тоже избран и приговорен богом. Но избран он не за смирение, не как сын, но за строптивость, как враг, и, быть может, потому приговорен не к смерти (неисповедимы пути…), но практически к вечной жизни — пусть и в статусе изгоя. Здесь Сарамаго как бы скрещивает двух библейских персонажей — Каина и Агасфера, но это, вероятней всего, дань требованиям жанра: герой должен быть один, причем именно такой, какой нужен автору — бунтарь и скиталец, свидетель и участник. И еще он зачем-то нужен богу (герой, а не его автор) — не из милосердия же в самом деле тот оставил его в живых! Может быть, ему просто стало скучно среди покорных его воле людей? Понадобился оппонент — не равный, но хотя бы независимый? Если так, то бог явно просчитался, потому что «история людей есть история всех недоразумений, что вышли у них с господом, ибо ни он нас не понимает, ни мы его».
При чтении «Каина» возникает ощущение, что в этой книге действует какой-то другой бог — не тот, что был в «Евангелии от Иисуса». «Боги подобны бездонным колодцам, заглянешь внутрь — не увидишь даже собственного отражения». Откуда такое отчуждение? На первый взгляд, Сарамаго противоречит сам себе. Если бог — порождение человека, как он может не отражать своего создателя? Но проблему можно рассмотреть и под иным углом — как вечный конфликт отцов и детей. Возможно ли такое: бог — ребенок? А почему бы и нет? Человек — дитя природы, бог — сын человеческий. Сын, а не отец. Вот и третирует дитя родителей, не желая на них походить. Самоутверждается.
Не знаю, имел ли писатель в виду подобный вариант, но бог из его последнего романа и в самом деле более всего напоминает избалованного, эгоистичного ребенка, не видящего особой разницы между добром и злом. Его нравственные принципы очень наглядно им же самим в книге и охарактеризованы: «Я наделен совестью столь гибкой и подвижной, что она неизменно соглашается со всем, что бы я ни делал». Это действительно другой бог — deus ludens, бог играющий, забавляющийся. Он похож на сына медиамагната из французской комедии «Игрушка» — тот тоже был не прочь поманипулировать живыми людьми. И подобно герою Пьера Ришара, игрушкой для всемогущего карапуза становится Каин.
В фильме все завершается благополучно: герой перевоспитывает своего мучителя, привив ему понятие о добре и зле. Задача Каина несравнимо трудней, ибо в распоряжении бога — целый мир. Он играет в солдатики Иисусом Навином, мучает приносимых ему в жертву животных, разводит большой костер в Содоме, жестоко испытывает на верность Авраама и Иова (примерно так большие мальчишки зло пошутили над малышом в рассказе Леонида Пантелеева «Честное слово»). Да он и слушать ничего не будет, пока не наиграется, а наиграется он еще явно не скоро. Что можно сделать с заигравшимся, неуправляемым ребенком, как привести его в чувство? Способ только один, любой родитель это знает: нужно отобрать игрушку.
С богом такие шутки плохи, и простые-то дети порой относятся без понимания, когда покушаются на их любимые забавы (достаточно вспомнить «Вельд» Рэя Брэдбери). Однако Каин таки смог, и в этом главный гуманистический пафос романа, сколь бы жутким нам ни казался способ, каким герой добивается своей цели. Там, где потерпел поражение добрый непротивленец Христос, победил неоднозначный, противоречивый, но гордый и упорный Каин. Его поступок перекликается с деяниями героев раннего Горького — самоотверженных и прямодушных. И в тоже время он созвучен с вдохновенным и страстным монологом Сатина из пьесы «На дне»: «Все — для человека, все — во имя человека!» И как бы подтверждая и продолжая слова русского писателя о человеке, о гордости и об унижении, Жозе Сарамаго говорит: «Унижая жизнь, мы извращаем разум». Эти слова — еще один готовый афоризм — стоило бы высечь где-нибудь на скрижалях или хотя бы просто хорошенько запомнить. Для того, например, чтобы в некий прекрасный момент не позволить сделать из себя чью-либо игрушку. И, разумеется, затем, чтобы не делать своими игрушками других, если судьба по каким-то причинам даст вам над ними власть.
