Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Коллекция Колобка
Дорога наша сделалась живописна.
А. С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»
Сбились мы, что делать нам?
А. С. Пушкин. «Бесы»
Почему-то мы все время неспокойны, куда-то движемся, направляемся: то к коммунизму («Верной дорогой идете, товарищи!»), то к капитализму, к рынку, как он обозначен в проекте. Схвачены этот шаг, эта поступь в знаковой скульптуре Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», ныне столь же знаково разобранной на фрагменты для реставрации.
Но символ он потому и символ, что, даже распиленный, продолжает внушать. Через несколько десятилетий «похода и перехода» смотри результат, запечатленный другим художником, художником и скульптором нашего времени, Гришей Брускиным, – его герой-монумент (в картине «Шаг», 1982) делает шаг с постамента и повисает над метафизической бездной.
То, что возникает на горизонте, постоянно удаляется. «Картина маслом», в данном случае – работы Э. Булатова. Не «вечный бой», а вечный поход.
Бесконечное путешествие.
Причем со странностями: не только горизонт удаляется, но сама дорога упрямо закругляется.
То ли прямое шоссе, то ли улитка, то ли лента Мебиуса.
Видимо, недаром именно в России появился Лобачевский с его гениальным открытием, без которого не была бы возможна теория относительности А. Эйнштейна.
Параллельные – пересекаются.
Это – Россия, а не какая-то там пифагоровская Древняя Греция.
Параллельные пересекаются, то, что располагалось наверху, оказывается внизу, и наоборот: незаметно, но все переворачивается, а невозможное – встречается.
Метафизическое пространство, которое мы предприняли попытку преодолеть, оказывается одновременно и нашим бытием, и нашей историей.
Только что (исторически думая) началась новая Россия, и вот уже, особо никого не спрашивая, вернули в старую.
Какую – старую? Нет, не в ту, а в другую. Предыдущую.
Старых России (как и новых) много. Новая Россия устремилась вперед, в поисках свободы; заблудилась; прошло энное количество лет; и вдруг страна услышала: «Свобода лучше, чем несвобода».
А мы-то думали…
* * *Свобода передвижения – одно из главных завоеваний и реальных достижений, результатов движения страны к гражданским свободам – последних – надцати лет. Помню острые ощущения первого свободного перелета за границу (!) – ведь граница-то раньше и впрямь была на замке, а занавес действительно был железным.
И никакой там не грезилось еще Италии с Римом, Флоренцией и Венецией (откормленный этим культпоходом соотечественник ныне ищет изыски, забираясь куда-нибудь поглубже в Тоскану). Никакого парижского «уикенда» или «императорской Вены», а предложение покататься с детьми на лыжах в Австрии было бы воспринято как сдвиг гоголевского сумасшедшего.
* * *Действительно – вроде бы и сегодня, в современной словесности, весьма востребованный читателями других стран жанр травелога (существующий как в версии fiction, так и non-fiction) обитает на окраине отечественной словесности, приживаясь с некоторым трудом.
А ведь история русских литературных путешествий весьма продолжительна. Начинается она с Колобка – первого русского путешественника. (И странника – потому что у Колобка как у литературного героя есть, конечно, своя философия ухода, – как у Емели философия успеха через лень и т. д.)
Именно он, Колобок, первым смело выкатывается за порог дома, где его произвели на свет.
Уходит в путь – последовательно: от 1) бабки, 2) деда, 3) волка, 4)… От лисы не больно-то и уйдешь, будь Колобок хоть ста пядей во лбу.
Но ведь Колобок погиб бы гораздо раньше – дома! От дорогих и любящих бабки с дедом! Не выкатываясь за порог – и не обретя своей чудесной истории.
Его бы просто-напросто съели.
(Вообще «бабка с дедом» в русском фольклоре – хтоническая темная сила: уничтожающая. Вспомним еще и «Курочку Рябу». Зачем они «били-били» это несчастное яйцо?)
Так вот: активная жизненная позиция Колобка породила творческую энергию, матрицу весьма противоречивого, парадоксального русского сознания:
И дома съедят, и в пути пропадешь.
Тем не менее: Колобок открывает череду «плавающих и путешествующих», преодолевающих опасности, открывающих мир за пределами дома, отчаянных, погибающих в пути, находящих новое.
Героев-авантюристов, раздвигающих рамки привычного.
Можно условно сказать, что страна сложилась в результате пути, в движении на восток, запад, север и юг. На Урал, в Сибирь, на Дальний Восток, – «поход» был предпринят задолго до того, как вошел в сюжет известной песни: «И на Тихом океане свой закончили поход». (А песен в русском фольклоре про путь-дорогу-дороженьку – немерено.) Теперь – о субъекте путешествия.
Забывать – естественно, помнить – искусственно, по мысли Мераба Мамардашвили.
Помнить – сделать усилие.
А написать о дороге – значит написать о том, что испытал и что помнишь (двойное усилие).
Прощание перед дальней дорогой обязательно в русской традиции (присесть на дорожку, посмотреть прощальным взором друг на друга). Прощание с уходящим в путь всегда включало в себя благословение, а уходящий должен был оставлять свою «память» (то есть что-нибудь, какой-нибудь предмет на память). Возвращаясь, человек шел через леса на просвет, на светлый проем, «на русь». Отсюда, утверждают историки-лингвисты, и возникло слово, обозначающее сторону-страну: Русь.
Русская литература, в отличие от «нас», не ленива и любопытна; и не только фольклорный герой уходит за порог.
Русская проза открыла XIX век (в 1801 году!) «Письмами русского путешественника» Николая Карамзина. «Авторская» история началась несколько позже, с карамзинской тож «Истории Государства Российского». Путешественник и историк, прозаик Карамзин завещал литературе и литератору «быть в движении», путешествовать, наблюдая, и наблюдать, путешествуя, – завет его дошел и до Михаила Шишкина, скрупулезно собравшего следы русских путешественников – как добровольных, так и недобровольных, в «Русской Швейцарии».
После Карамзина открылась не просто дорога, а целый тракт; а за десять лет до него Радищев написал публицистическое «Путешествие из Петербурга в Москву», за что и поплатился ссылкой (и вынужден был предпринять большое путешествие ).
Путешествует автор – путешествует и его герой.
Путешествует Пушкин – и вынужденно (в Кишинев, в Одессу, на Кавказ), и по собственному желанию (за Урал, за «Капитанской дочкой» и «Историей Пугачевского бунта»). Путешествуют и его герои: от летающей по воле Черномора Людмилы до Руслана, от едущей в Москву из провинции Татьяны до первого скитальца Онегина, от Петруши Гринева до станционного (при путешествующих – изначально!) смотрителя. Да и Дуню счастливо, как выясняется, похищает случайный, казалось бы, проезжий. Более всего Пушкин бранит вынужденную свою обездвиженность, хотя сочиняет – и в Болдине, и в Михайловском замечательно интенсивно (здесь путешествует его воображение).
Путешествует Лермонтов: насильственно (в южную ссылку, на Кавказ), откуда он мысленно уже привозит «Героя нашего времени» – Печорина, и погибающего-то в дороге. «С подорожной по казенной надобности…»
И понеслось: Гоголь с его Римом – и Павел Иванович Чичиков (колесо, которое доедет – не доедет), и Хлестаков, который доехал до случайного на пути его города, а потом оттуда уехал, – а можно сказать, удрал.
Едут все: Герцен – в Швейцарию, в Лондон, в эмиграцию; Тургенев – к Виардо в Париж; Достоевский с молодою женой – к рулетке; Толстой – опять-таки на Кавказ. А в конце – уходит, совсем уходит из Ясной Поляны. Пешком. Чехов едет на Сахалин – через всю Россию, с его-то легкими. Возвращается – путешествием через Цейлон.
Кто их гонит?
(Кстати: не к ночи будь помянут – кружит путешественника без цели, путает пути, сбивает с дороги. См. «Бесы»: «Сбились мы, что делать нам?».)
Именно в поезде, доставляющем в Россию двух путешественников, знакомятся (завязка романа) Мышкин и Рогожин; а еще – «уехать в Америку», как Свидригайлов, – значит застрелиться; уехать в кантон Ури, уже не метафорически, – повеситься, как Ставрогин. Под колесами поезда гибнет Анна Каренина; и все та же железная дорога протягивается от Некрасова, Достоевского и Толстого к «Доктору Живаго», где она проходит и через Россию, и через судьбы героев романа: от отца мальчика Юры (еще одно ж/д самоубийство в русской литературе) до ж/д встречи Живаго с комиссаром Стрельниковым.
Писатели, поэты и прозаики, родившиеся в канун XX века, еще захватили историческую возможность попутешествовать свободно (молодой Пастернак, молодой Мандельштам, молодая Ахматова); после – в сталинских вагон-заках на восток и север отправились и поэты, и читатели. Тех, кого недобрали сразу после революции, еще отправляли в плавание – на Запад – на «философских пароходах», и это путешествие на Запад обернулось для них счастьем избавления.
