Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
Когда пленные работали на станции, конвоиры смотрели сквозь пальцы на то, что жители передавали им еду. Но нейтралитет соблюдался при одном условии: чтобы и конвоирам что-нибудь перепадало. В это «что-нибудь» не входила еда, только ценные вещи.
Однажды белобрысый фельдфебель то ли по чьему-то доносу, то ли невзначай появился на станции в тот момент, когда сердобольная бабуля сунула конвоиру колечко, а пленному передала узелок с едой. Фельдфебель плотно сжал бескровные губы, не спеша вытащил из кобуры парабеллум и хладнокровно расстрелял бабулю, а заодно с нею и пленного, у которого в руках был узелок с едой. Он так и упал на этот узелок, прикрыв его собой. На конвоира накричал и отхлестал перчатками по щекам.
С тех пор поблажки кончились.
Федор бредил побегом. Присматривался, прилаживался, советовался с Бекетовым. Из барака не убежишь, это уж точно. В пути от барака до станции колонну сопровождали конвоиры с овчарками. А вот на станции… Надо внимательно присмотреться. Когда разбирали разрушенную контору, конвоиры вели наблюдение с кучи битого кирпича и с пристанционных подмостков. Обзор у них был идеальный. Федор ждал, когда их переведут на очистку путей.
В права вступало лето. Дни заметно прибавились, удлинился и рабочий день — от рассвета дотемна. Как-то перед отправкой на станцию случилась задержка. Пленных выстроили на плацу в две шеренги. Белобрысый фельдфебель, заложив руки назад, не спеша расхаживал перед строем. У входа в лагерь остановилась легковая машина, и из нее вылезли четверо: три немецких офицера в зеленых мундирах и один гражданский в черном костюме и в шляпе. Встречал их начальник лагеря. Поджарый фельдфебель вытянулся в струну. Начальство остановилось перед строем, о чем-то посовещалось, и вперед выступил гражданский в шляпе, молодой еще, розовощекий.
— Господа! — начал он по-русски. — Да-да, я говорю не товарищи, а господа.
— Гляди, гадючка какая, — Федор ткнул Бекетова в бок. — Господа, видишь ли…
— Мы знаем, — продолжал розовощекий, — вам живется тяжко. Но это дело поправимое, у вас есть верный выход, единственный! Идите на службу в русскую освободительную армию или в местные формирования.
— В полицаи, что ли? — спросил Федор.
— Если хотите, да! Я понимаю, вы давали присягу большевикам. Но фюрер освобождает вас от этой присяги. Доблестная германская армия скоро победоносно завершит свой поход на восток…
— Курва, а? — шипел Федор. — Где они его подобрали?
— Тише ты! — шикнул на Бирюка пленный Оника, мужик лет тридцати, рябенький и с залысинами на лбу. — Дай послушать!
— Ты, малохольный, слыхал когда-нибудь, как кобель брешет на луну?
— Вы получите обмундирование, — заливался господин в шляпе, — хороший паек, оружие, найдете себе девочек, это у нас не возбраняется.
Федор хотел спросить, у кого это «у нас», но сдержался, опасаясь навлечь на себя гнев белобрысого фельдфебеля. Тот уже косился своими белесыми глазами на Бирюка, когда он шептался с Оникой. Зверь, а не фельдфебель. А розовощекий брехал еще минут десять, расхваливая жизнь, которая ожидает пожелавших пойти на службу Гитлеру, устанавливать в России «новый порядок».
В заключение речистый предатель пригласил желающих сделать два шага вперед. Строй пленных замер, словно окаменел.
Правда, сделал попытку Оника, что топтался за спиной Бирюка. Он тронул Федора за плечо, требуя, как полагалось по уставу, чтоб тот уступил ему дорогу. Но Бирюк процедил сквозь зубы:
— Стой, падла.
Оника не ослушался. Розовощекий господин не растерял однако оптимизма, бодро заявил:
— Хорошо, господа, мы вас не торопим. Время для размышления у вас есть.
Пока разбирали руины на станции, разговоров не вели: конвоиры зорко следили за порядком. Зато вечером, после изнурительного дня, после опротивевшей свекольной бурды, приглашение розовощекого господина обсуждалось на все лады, в каждой группе по-своему.
Бирюк, Бекетов и Оника на нарах спали рядом. Семен в тот день особенно устал, еле дотянул до свистка, возвещавшего конец работы. Рана на руке, хотя и зажила, однако после напряжения всегда ныла. Растянулся на тощем матрасе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Охватила зыбучая дрема, засасывала, как болотная топь. Сквозь нее слышал с пятого на десятое препирательства Федора с Оникой. Их шепот становился злее. Семен навострил уши.
Бирюк наседал:
— Мозгляк ты, Оника. Потом всю жизнь не отмоешься. От тебя вонять будет на сто верст. От одной печати закачаешься — иуда!
— Не задуривай ты мне мозги! Кто ты такой, чтоб меня учить? — отбивался Оника. — Я старше тебя. Подохнуть с голодухи или получить пулю в лоб, как тот, что взял у бабуси узелок с жратвой, лучше? Да?
— Что ж, умрешь, так с чистой душой, в рай зачислят. А иудой заделаешься, наши поставят тебя к стенке, как предателя. Вот и вся арифметика.
— Чего ты меня стращаешь? Наши да наши. Где они, наши-то? А немцы вот они, рядом. И сила за ними. А мне, видишь ли, моя жизнь дороже всего на свете.
— А мне?
— Пошел ты к… — огрызнулся Оника и повернулся на другой бок. Бирюк задумчиво проговорил, скорее для самого себя:
— Вот они какие, пироги и пышки, — и шепотом обратился к Онике: — Хочу предупредить — не дай бог о нашем разговоре проболтаешься!
Тот молчал.
— Слышишь?
— Не глухой.
— И точка! — подвел черту Федор, шумно вздохнув.
…На западном входе станции авиабомбы разворотили насыпь, покорежили рельсы, согнув их кренделями. Пленные засыпали воронки, растаскивали рельсы, привязывая к загогулинам веревки. Рельсы были тяжелые, сил у ребят в запасе оставалось мало, а немцы торопили, покрикивая: «Шнель! Шнель!»
Когда возвращались с полосы отчуждения, куда отволокли очередной изогнутый рельс, Бирюк, уловив минутку, шепнул Семену:
— Видишь, кирпичная стенка? За нею свалка.
— Ну.
— Правее гляди. Усек? Там воронка, а рядом труба.
— Ага.
— Это водосток. Труба широкая, я подсмотрел. Через нее запросто попасть на свалку, за стенку. А там ищи ветра в поле!
— А что?! — обрадовался Бекетов.
— Завтра попробую. Убегу! Ты со мной?
Оника шагал в отдалении. Заметив, что Бирюк и Бекетов шепчутся, догнал их и спросил:
— О чем вы?
— Семен жениться задумал, — ответил Бирюк. — А дело, понимаешь, за малым — нет ни невесты, ни воли. Вот и маракуем.
— Субчики, — усмехнулся Оника.
На другой день рельсы убирали недалеко от трубы. Бирюк ловил момент, поглядывая на конвоира. Тот расхаживал с равнодушным видом и пиликал на губной гармошке, день-деньской пиликал, надоел, прямо. Бекетов с замиранием сердца следил за другом! Он твердо решил: «Если Федор уйдет, пойду за ним». Не спускал глаз с Бирюка и Бекетова Оника. Он догадался, что они замышляют побег, и не хотел упустить своего шанса.
Конвоир повернулся спиной, наигрывая что-то писклявое и непонятное. Федор, собравшись с силами, рванул к трубе. Наверняка достиг бы ее, но вдруг закричал Оника:
— Эй! Эй! Куда?!
Конвоир обернулся и, заметив подбегающего к трубе Федора, схватился за автомат. Бросил гармошку и закатил очередь. Она дымно прошлась по спине Бирюка. Федор на секунду замер, неловко переломился и рухнул на мелкий гравий. Конвоир подскочил к нему и уже в лежачего, в упор разрядил автомат. Не спеша сменил рожок и занялся розысками гармошки.
Пленные замерли. Оника озирался, ловя взгляды окружающих. От него отворачивались. Конвоир рассердился:
— Арбайт! Арбайт! Шнель!
Работа возобновилась, а Оника все кидался от одной группы к другой, силился объяснить, что не хотел погубить Бирюка, а пытался лишь предостеречь его от пагубного шага: ведь за побег всем отвечать.
С ним не разговаривали. И тогда Оника понял, что если завтра же не заявит о желании служить в полиции и не выйдет из лагеря, ему не жить, а за гибель Федора ему обязательно отомстят. Тот же дружок его — Бекет…
Наутро Онику обнаружили мертвым: его задушили. Лагерное начальство не придало этому факту никакого значения. Отдал концы еще один, значит, тому и быть.
Пленных перевозили с места на место, в зависимости от того, где требовалась дармовая рабочая сила. Упорно поговаривали, что к зиме отправят в Германию. Когда зарядили обложные осенние дожди, пришлось особенно туго. Жили в коровнике. В маленьких квадратных окнах не было стекол, в них задувал ветер с дождем.
Снова появились вербовщики. Говорились пышные речи, замелькали на плацу каменно застывшие лица немецких офицеров, подобострастные улыбки «представителей» РОА и полиции.
Люди умирали от голода и холода, от каторжной работы и зверского обращения, но посулы предателей их не соблазняли. Пленные стояли двумя шеренгами перед кучкой отщепенцев, изможденные, в лохмотьях. «Представители» упражнялись в красноречии, сулили райскую сытую жизнь, а пленные молчали. Тяжело. Мстительно. Жидкие духом давно уже нанялись на иудину службу, но их была горстка. Оставшиеся не сдавались. Их молчание приводило в бешенство немецких приспешников.
