Молодой Ленинград 1981 - Владимир Александрович Приходько
Последние слова он сказал так, будто Никодим Васильевич собирался возражать, и еще раз усмехнулся незаметно и даже кепочку потрогал пальцами, помял козырек. Видно, была у него какая-то тайная и приятная мысль.
Какое-то время они ехали по асфальту, а после свернули в узкую, зеленую и пыльную улочку, на углу которой был вырыт колодец с белым бетонным кольцом вместо сруба и зеленым крашеным козырьком над ним. Под козырьком стояло большое цинковое ведро и блестело на солнце. Проехав пять или шесть дворов, шофер притормозил, остановился. Прямо перед ними была низина, густо поросшая травой и уходившая туда дальше, в огороды. Два дома, приходившиеся как раз на нее, казались ниже других. Воды в низине было мало, больше грязи. Вот этой грязью, намешанной близ дома, и швыряли друг в друга двое братьев-близнецов, одетых в одинаковые красные рубашки. Им было лет по пяти, и занимались они этим делом самозабвенно, кричали от восторга и успели заляпаться с головы до ног.
— Во, разбойники! — спокойно заметил шофер и стал подавать машину задним ходом. Дети, будто услышав его слова, оставили лужу и понеслись к машине. — Поглядите за ними, а то под колеса сунется кто, — сказал шофер и притормозил.
Никодим Васильевич вылез из машины и остановил бегущих близнецов, постоял с ними, пока грузовик медленно въезжал во двор.
— Вас как зовут? — спросил он братьев, но те не ответили и только настороженно на него глядели, а потом повернулись и опять рванули к луже.
— Ну, бегайте, — сказал еще Никодим Васильевич и пошел во двор.
Из времянки, стоявшей в глубине заросшего травой огорода, низкой, крытой толем, уже вышел высокий, здоровый мужчина лет сорока и открывал борта кузова. Верно, потому что он сразу же увидел шкаф, лицо его сияло.
— Ну вот, Добрыня, — говорил шофер, когда подошел Никодим Васильевич, — я свое сполнил… так что владей, радуйся… А кровати и у нас есть, скажешь — привезу…
— Спасибо! — отвечал на это Добрыня густым голосом, повернулся к Никодиму Васильевичу и сказал: — Здравствуйте!..
Одет Добрыня был несколько необычно: на нем ладно сидела выглаженная армейская гимнастерка с блестящими пуговицами, а на голове был потертый железнодорожный картуз. Несмотря на летнюю жару, Добрыня ходил в сапогах, начищенных и блестевших. Блестела и пряжка ремня. Лицо у него было открытое и приветливое, красное, с мясистым носом, рост Добрыня имел немалый, такой, что он мог заглянуть в кузов грузовика, не приподымаясь на носках. Что он, кстати, сразу же и сделал… А поздоровавшись с Никодимом Васильевичем, еще раз оглядел шкаф и прогудел:
— Хороший…
Шофер тем временем вскочил в кузов и стал там что-то перекладывать, расчищая место у кабины. Никодим Васильевич, вспомнив опасение шофера о том, пройдет ли шкаф, критически оглядел распахнутую настежь входную дверь времянки и на глаз определил, что если и войдет, то еле-еле. И сразу же подумал о том, что можно предпринять, если шкаф все же не войдет. Он даже нахмурился. Добрыня, взглянув на него, будто угадал эти мысли, и успокоил:
— Вымерено!
Он произнес это слово с радостью, посмотрев на Никодима Васильевича победителем. Никодим Васильевич не смог не улыбнуться и подумал, сколько радости может доставить человеку такая простая вещь, как платяной шкаф. И очень удивился, когда увидел, что внутри хаты было абсолютно пусто: ни кровати, ни стола, ни чего-нибудь другого, чем принято уставлять жилище; хата внутри даже перегородок не имела, так что можно было увидеть все четыре пустых угла. Слева от двери помещалась небольшая плита с духовкой, красная от неоштукатуренного кирпича, на ней стоял черный чугунок; справа, вдоль стены, лежало несколько досок, служивших, видно, хозяину постелью, доски были прикрыты домотканым полосатым рядном…
Шкаф определили в дальний угол, и, как только его установили, так он сразу же и заблестел. Никодиму Васильевичу показалось, что в хате посветлело, и он сказал об этом.
— Это уж да, — отозвался шофер, — светлая вещь!..
Добрыня заулыбался на эти слова, погладил шкаф рукою и, сказав, что, как водится, такую покупку положено окропить, посмотрел на Никодима Васильевича вопросительно и зачем-то поправил под ремнем гимнастерку.
— А вот и невозможно, — сказал шофер и, повернувшись к Никодиму Васильевичу, предложил: — Поехали?
— Та как же так? — обиделся хозяин. — Вот там бы под сливою и посидели… У меня все готово, а?
Шофер энергично, как-то по-бычьи закрутил головой и сел в кабину, видно было, что ему тяжело слушать слова Добрыни и хотелось побыстрее уехать.
— Лиха не оберешься, — не утерпел он все же сказать, и с этими словами они и тронулись, оставив Добрыню любоваться шкафом, пораскрывать все его дверцы, выдвинуть ящики, вдыхая стойкий запах свежего дерева и клея.
Никодим Васильевич представлял, как Добрыня, осматривая, найдет связку ключей или же завалявшийся с фабрики шуруп, а быть может, просто золотистую стружку… Ехали они недолго и остановились перед высоким и ладным кирпичным домом, крытым белым шифером, с синими, резными наличниками окон. У ворот, будто поджидая их, стояла старушка в белом платке, отчего темное и сморщенное лицо ее казалось совсем черным. Сгорбившись и прижимая к груди газеты, она пытливо смотрела на них.
— Читаешь все! — крикнул ей шофер, остановившись и не выключая мотора. — Читай, читай, может, там чего и напишут… Я тут тебе квартиранта привез!
Старушка кивнула, пожевала губами, как бы готовясь вступить в разговор, и сказала неожиданно твердым голосом:
— А что кричишь? Привез, так входите.
И распахнула калитку.
— Мне ехать надо, — все так же крикнул шофер, — но ты не забудь!
— Да ладно, — отмахнулась старушка и посмотрела на Никодима Васильевича ясными, совсем не старческими глазами. — Прошу ко двору…
Шофер сразу же уехал, а Никодим Васильевич пошел со старушкой в дом, на большую и прибранную веранду, в углу которой стоял голубой газовый баллон, а чуть подальше от него — белая плита. Сидели за чистым деревянным столом… Селифониха долго наговаривала, как у нее хорошо и спокойно жить, долго расспрашивала, что за человек Никодим Васильевич, откуда приехал и зачем, и в конце концов предложила комнату в доме.
— Но ежели желаете отдельно, — сказала она, — то есть у меня домок в огороде. То стоит пятнадцать.
Никодим Васильевич, чувствуя, как старухе по сердцу такой обстоятельный разговор, неторопливо оглядел «домок», оказавшийся всего лишь небольшим сарайчиком с одним большим и светлым окном. Стены были пробелены мелом, но глина кое-где все же проступала темными пятнами. В сарайчике стояли узкая железная кровать и стол. У
