Бука русской литературы - Давид Давидович Бурлюк
Рефлекс слов
I.
В ревущий чор-день
Батистом, как сереброюньем звеня,
Графиня хупалась в мирюзовой ванне,
А злостный зирпич падал с карниза
В темечко свеже-клокочное норовя!
Она окунулась, чуть взвизгнув,
И в ванне хупайской
Дребезгом хнычет над нею
Электро-заря!
Рявкнул о смерти хрустящей
Последней хринцессы
Радио-телеграф!..
II.
Злюстра зияет над графом заиндевелым
Мороз его задымил, взнуздал…
III.
Шлюстра шипит над шиперным графом.
IV.
Хде то холод заговора
Хде то вяжут простыни,
Дырку дырят потолочно –
Хоре хоре старому!..
Хлюстра упала хилому графу на лысину
Когда он собирался завещание одной хохотке Ниню написать!
Он так испугался, что вовсе не пискнул!
А за пухлым наследством
За пачкой пудовой
Сквозь решетки и щели
В дверь надвигалась поющих родственников
О-ра-а-ва
га, га-га-га!..
Примечание: последние три строчки – нараспев маршем.
(«Заумники», 2-е изд.).
Здесь характерна передача чувства смешного в смешных словах (так же, как смешны именами своими Бобчинский и Добчинский у Гоголя). А с другой стороны, интересна инструментовка, искривление слов, согласно общей интонации строки: хупавая (красивая) – дает хупалась и хупайский.
Смягчение бирюзы дает мирюзу. А дальше строки строятся по выразительным звукам. Злой – окрашивает в З строку:
Злюстра зияет (вместо сияет) над графом заиндевелым –
Шип создает строку:
Шлюстра шипит над шиперным графом.
А дальше хилое х дает расслабленно-параличные строки:
Хде то холод, Хоре…
И это гусиное гоготание входящих родственников:
О-ра-а-ва
га-га-га!
И еще: граф-то возник во второй части стиха не потому ли, что его родил «радио-телеграф» первого абзаца? Так логика фабулы жизнеподобной заменяется логикой звуков и чувств.
В той же зауми – неоднократные окрашивания рядом стоящих слов в некоторый выразительный для строки звук: «вороная восень», «мокредная мосень», цветущая весна – цвесна, алое лето – алето.
И в то же время образная экономность и чуткость построений.
Мокредная мосень
Сошлися черное шоссе с асфальтом неба
И дождь забором встал
Нет выхода из бревен водяного плена
– С-с-с-с ш-ш-ш-ш –
А вот из стихотворения «Цвесна» (цвести):
УЖЕ
МЕЖ глыб эфира
Яички голубые
Весенних туч порхают,
И в голубянце полдня
Невыразимые весны
Бла-го-у-ха-ют!..
Там авиаторы,
Взнуздав бензиновых козлов
Хохощут сверлами,
По громоходам
Скачут
. . . . .
И юрких птиц оркестр
По стеклам неба
Как шалагун
Трезвоном:
– Ц-цах!
Синь-винь
Цим-бам, цим-бам, циб-бам!..
А на пригорке пропотевшем
В сапожках искристых
Ясавец Лель
Губами нежными,
Как у Иосифа пухового
Перед зачатием Христа,
Целует пурпур крыл
Еще замерзшего
Эрота!..
Интересны его фантастико-юмористические построения:
В половинчатых шляпах
Совсем отемневшие
Горгона с Гаргосом
Сму-у-тно вращая инфернальным умом
И волоча чугунное ядро
Прикованное к ноге,
Идут на базар
Чтобы купить там
Дело в шляпе
Для позументной маменьки
Мормо!
Их повстречал
Ме-фи-ти-ческий мясник Чекунда
И жена его Овдотья –
Огантированные ручки –
Предлагая откушать голышей:
Дарвалдайтесь! С чесночком!
Вонзите точеный зубляк в горыню мищучлу,
Берите кузовом!
Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза.
Конечно, всякий, приученный искать в стихе поучительной тенденции и из фантастики признающий лишь фантастику фабулы раз навсегда напетых сказок, – всякий такой читатель с самодовольным негодованием отвернется от этих строк, где сами слова превращаются в кривляющихся и скачущих паяцев (слово паяц, конечно, вызовет презрительную усмешку на благопристойном лице). Слова дергаются, скачут, распадаются, срастаются, теряют свой общеустановленный смысл и требуют от читателя влить в них тот смысл, те чувствования, которые вызываются речезвуками, взятыми в прихотливо переплетенных конструкциях.
А когда поэт ставит себе задачей «изобразить» что-либо, опять это изображение наливается тем соком и полнотой, какую трудно найти в языке, застывшем в повседневных шаблонах, изменяющемся в порядке стихийной (неосознаваемой) эволюции чрезвычайно медленно.
Вот строки о пасхальном столе из книги «Зудесник», где по отдельной звуковой аналогии мы или угадываем название блюд или, слыша их впервые, подходим к ним так же, как к замысловатым именам кушаний или напитков в прейскурантах – (удивительно «вкусное название» – что-то за ним кроется?).
В сарафане храсном Хатарина
Хитро-цветисто
Голосом нежней, чем голубиный пух под мышкою,
Приглашала дорогих гостей
И дородных приезжан:
– Любахари, любуйцы – помаюйте!
Бросьте декабрюнить!
С какой поры мы все сентябрим и сентябрим
Закутавшись в фуфайки и рогожи!..
Вот на столе пасхальном
Блюдоносном
Рассыпан щедрою рукою
Сахарный сохрун
Мохнатенький мухрун
Кусочки зользы
И сладкостный мизюль (мизюнь)
– Что в общежитьи называется ИЗЮМ! –
Вот сфабрикованные мною фру-фру,
А кто захочет – есть хрю-хрю
Брыкающийся окорок!..
А вот закуски:
Юненький сырок
Сырная баба в кружевах
И храсные
И голубые
Юйца –
Что вам полюбится
То и глотайте!..
(«Весна с угощением»)
И еще оттуда же варианты:
Тут дочь ее – Назлы,
Вертлявая, как шестикрылый воробей
Протарахтела:
– Какой прелестный сахранец!
Засладила все зубы, право!
И чудо, и мосторг!
Мой мосторг! Мой мосторг!!!
…И снова льются Хатарины приглашальные слова…
А муж ее
Угрыз Талыблы
Нижней педалью глотки
Добавил:
Любахари, блюдахари
Губайте вин сочливое соченье;
Вот крепкий шишидрон
И сладкий наслаждец!
В томате вьется скользкий иезуй,
Да корчатся огромные соленые зудавы
И агарышка
