Иван Леонтьев-Щеглов - Нескромные догадки
Но из этого скорбящего сердца вырастали затем чудесные сказочные цветы, нежнейший и удивительнейший из которых есть бесспорно «Каменный гость»…
Давно-давно, еще в бытность мою в гимназии — и притом в самых первых классах, — учитель словесности, пояснявший нам, малышам, красоты пушкинского «Медного всадника», задал по этому поводу классные сочинения. Как теперь помню, на мою долю досталось сочинение на тему: «О чем думал Петр Великий, стоя на берегу пустынных волн». Признаться, много потел я над этим мудреным вопросом и так и не додумался до того, о чем Петр Великий думал, за что и был наказан единицей. И вот спустя с лишком тридцать лет вырастает передо мной вопрос не менее любопытный: «О чем думал Пушкин осенью 1830 года, сидя в селе Болдине?!..»
Думы эти были, как известно, весьма невеселого свойства. Приближение холеры, денежные затруднения и разные волнения и огорчения, вызванные предстоящей свадьбой, — все это настраивало мысль и лиру поэта на самый скорбный лад… И вот, под влиянием грозного призрака смерти он пишет потрясающие сцены — «Пир во время чумы»; денежный гнет вызывает в нем злые мысли о предательской власти денег, что отражается более чем прозрачно в «Скупом рыцаре». Его собственное высокое положение как писателя и вместе оскорбительная тяжкая материальная зависимость весьма недалеки от положения благородного рыцаря Альбера, вынужденного обращаться за презренным металлом к «презренному жиду». А трагическая сцена барона с сыном, разыгрывающаяся в присутствии герцога, весьма недвусмысленно намекает на известную тяжелую сцену, происшедшую в селе Михайловском между Пушкиным-сыном и Пушкиным-отцом в присутствии брата Льва (послание поэта к В.А. Жуковскому по этому поводу до сих пор нельзя читать без щемящего сердце чувства)*. Наконец, «Моцарт и Сальери» и «Каменный гость»?..
Останавливаюсь на «Каменном госте»…
Не будучи присяжным пушкиньянцем и не имея под рукой рукописи «Каменного гостя», я отнюдь не покушаюсь на точное исследование его реальных основ — мое дело лишь поверить читателю ряд некоторых своих «нескромных догадок», поставив на этом таинственном пути посильные вехи…
Я уже говорил, что поэт в этом, по-видимому, чисто фантастическом произведении свел чисто реальные счеты своей жизни не только в настоящем, но и в будущем. Это, так сказать, самое «сгущенное» пушкинское произведение и оттого такое скульптурно-неотразимое по впечатлению с первой строки до последней (на сцене, впрочем, только один покойный Эрнесто Росси сумел удивительно подчеркнуть эту скульптурность).
Однако как же это так — вдруг «реализм» и «личные счеты», когда героем является Дон Жуан. Позвольте, а разве сам Пушкин не был Дон Жуаном и, подводя «итоги», не мог разве всмотреться попристальнее в собственное зеркало? Да ведь если б портреты всех реальных увлечений Пушкина (не говоря уже о платонических) можно было собрать в особом отделении при Пушкинском музее, так ведь, пожалуй, одной залы показалось бы мало. Не говоря уже об известном «Ушаковском альбоме», где перечислен чуть не весь алфавит женских имен**, бывших предметом его временного обожания. Он сам признается накануне женитьбы своей княгине В.Ф. Вяземской, что его любовь к Nathalie «счетом сто третья». И исто русскому человеку, каковым был Пушкин (хотя как Дон Жуан мало чем уступавшему своему испанскому прототипу), так естественно было подумать в ожидании «холеры морбус» о грехах молодости, о спасении души, даже об аде кромешном… Но не будем забегать вперед.
Сцена первая. Дон Жуан и Лепорелло.
По-вашему, и Лепорелло тоже реальная личность, то есть списана с кого-нибудь из живых лиц? Непременно… И, знаете, мне сдается, с кого? С собственного лакея Пушкина, известного Ипполита, служившего ему неизменно в Петербурге, путешествовавшего с ним в Михайловское и Оренбург, бывшего невольным доверенным его любовных шалостей и, наконец, принявшего из кареты угасающего поэта по возвращении с дуэли. К сожалению, крепостное право наложило свою крепостную печать и на мемуары о Пушкине, пренебрежительно опустившие на своих страницах характеристику прислуг, — и о няне, и камердинере Пушкина мы знаем сравнительно мало, большей частью из писем самого же Пушкина. Но, судя по немногим добродушно-снисходительным строкам, относящимся к означенному Ипполиту, тип был несомненно комический, весьма сродный по чертам с Лепорелло. Возьмите, например, строки из письма Пушкина к жене из Оренбурга: «Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только свет-то мой Ипполит!» В другом месте: «Важное открытие: Ипполит говорит по-французски!..» И далее: «Кто-то ко мне входит. Фальшивая тревога: Ипполит принес мне кофей»…
Очевидно, между слугой и барином существовали самые благодушные отношения, весьма близкие к тем, какие мы видим между Дон Жуаном и Лепорелло. Ипполит, как и подобный же тип слуги в лице камердинера отца Пушкина Гаврилы («le beau Gabriel» (прекрасный Габриель (фр.))), питал слабость к столичной жизни, и ему, конечно, были не по душе ссылка и иные причины, заставлявшие его странствовать с барином по разным захолустьям. Словом, возглас Лепорелло:
Проклятое житье! Да долго ль будетМне с ним возиться? Право, нет уж сил! -
весьма сродни настроению Ипполита. Вообще ощущение личной ссылки, пережитой Пушкиным, играет не последнюю роль в первой сцене «Каменного гостя»… Например, декабрьская попытка Пушкина явиться самовольно в столицу из Михайловского явно нашла отражение в словах Лепорелло:
А завтра же до короля дойдет,Что Дон Гуан из ссылки самовольноВ Мадрит явился, — что тогда, скажите,Он с вами сделает?
Иду далее. Дон Жуан вспоминает о своих любовных приключениях — и на первом месте Инеза…
Бедная Инеза!Ее уж нет! как я любил ее! -
вздыхает задумчиво Дон Жуан. Не нахожу препятствия, почему бы этот глубокий вздох, исходящий из самого сердца, не отнести по адресу красавицы Ризнич, так много заставлявшей страдать поэта от ревности, имя которой он обессмертил двумя перлами поэзии («Для берегов отчизны дальной», «На смерть Ризнич»). Возьмем теперь из сокровищницы воспоминаний Льва Павлищева отрывок характерной беседы между Пушкиным и его сестрой Ольгой Павлищевой (беседа происходила за год до женитьбы Пушкина). Сестра уверяет поэта, что он до сих пор не испытал искренней любви и что все его увлечения были капризы, восхищения, все, что угодно, но не искренняя любовь… и тоска его по Ризнич тоже временная… И вот подлинные слова поэта: «Никогда, мне кажется, я не в состоянии забыть мою любовь к этой прелестной одесской итальянке… Бедная Ризнич! Никого я так не ревновал, как ее, когда в моем присутствии, что мне было хуже ножа, она кокетничала с другим; а раз если никого так сильно не ревновал, то и никого так сильно не любил… Любовь, по-моему, измеряется ревностью. А ревновал я ее, быть может, и неосновательно. Никого, никого так искренно до сих пор не любил»… И далее: «Что там ни говори, сестра, без глубокой печали не могу вспомнить о бедной Ризнич!»
Муж у ней был негодяй суровый,Узнал я поздно… Бедная Инеза!..
Опять реальный факт. Богатый помещик Собаньский, с которым Ризнич уехала из Одессы в Вену, как известно, скоро ее бросил, и она умерла в нищете и одиночестве. Лишь в описании наружности Ризнич поэт как бы преднамеренно отступает от оригинала, сливая описательные черты с воспоминанием о Екатерине Раевской, умершей в чахотке. И Ризнич и Раевская, по-видимому, были предметом наиболее глубокого увлечения поэта:
И нет отрады мне — и тихо предо мнойВстают два призрака младые,Две тени милые — два данные судьбойМне ангела во дни былые!
ВоспоминаниеНо Лепорелло (так же, как и сестра поэта) относится скептически к тоске Дон Жуана по Инезе…
Лепорелло. Что ж, вслед за ней другие были.
Дон Гуан. Правда.
Лепорелло. А живы будем, будут и другие.
Дон Гуан. И то.
Лепорелло. Теперь которую в Мадрите
Отыскивать мы будем?
Дон Гуан. О, Лауру!
Я прямо к ней бегу являться.
И вот опять живой список. Характер Лауры, веселой, легкомысленной, живущей одной любовью и не думающей о завтрашнем дне, кружащей головы испанским грандам, одинаково и мрачному Дон Карлосу и жизнерадостному Дон Жуану, как нельзя более сходен с характером тригорской Лауры А.П. Керн, стоит только перенестись воображением из комнаты Лауры в окрестности Тригорского. Там — та же гитара, то же пение, те же восторги веселой компании, и только вместо испанского романса Лаура-Керн очаровательно поет романс Козлова на голос венецианской баркароллы. А.П. Керн, в которую Пушкин так страстно влюбился в Тригорском, которой, несмотря на это, не раз изменял и которую затем посещал в Петербурге, уже женатый, как «только друг», когда она впала в нужду, вполне могла применить к нему слова Лауры, относящиеся к Дон Жуану… Гости восхищаются пением Лауры:
