Анатолий Луначарский - Том 6. Зарубежная литература и театр
Уэллс является несомненным выразителем технического персонала, широкого слоя инженерства, — пожалуй, сравнительно передовых его слоев. Среди инженеров много еще таких, которые являются слугами буржуазии не за страх, а за совесть. Очень многие инженеры, однако, почувствовали известную иллюзию возможной самостоятельности. Им кажется, что они, располагающие наукой и техникой, являются вместе с тем солью земли. Они, конечно, боятся буржуазии, боятся войти с нею в острые конфликты, но они искренне желают ее смерти и перехода браздов правления в руки ученых и инженеров, которые, в порядке некоего «правительства ученых», будут руководить плановым социалистическим хозяйством будущего, вероятно, по их собственным упованиям, более или менее далекого.
Еще более боятся инженеры рабочих. Им вовсе не хочется, чтобы произошел социалистический переворот, который приведет в результате к подчинению интеллигенции старого мира новому хозяину — подчинению подчас довольно крутому, а потом даже к исчезновению категории интеллигенции, и все это в бурных темпах и не без пролития достаточного количества человеческой крови. История требует искупительных жертв, ничего тут не поделаешь. А кто их не хочет, тот выбрасывается историей из серии действительных активных факторов ее движения вперед.
Все сказанное надо твердо держать в уме, читая Уэллса, чтобы знать, с кем имеешь дело. Это не значит, однако, что от Уэллса нельзя получить огромного количества всякого рода сведений и о быте современной Англии, и о психологических типах, которые там встречаются, и о процессах, которые происходят в глубине сознания различных категорий английских граждан, и о науке с ее перспективами по самым различным областям: по линии техники, по линии психологии и психиатрии, по линии астрофизики и астробиологии и по десяткам других интереснейших ветвей современной науки.
У него можно также поучиться искусству весьма увлекательного рассказывания, причем увлекательность отнюдь не вызывается грубыми эффектами, дешевкой. У него можно научиться умению сочетать нужный ему полет фантазии — всегда не просто необузданной, а необходимой для развития определенных тезисов — с честным отношением к науке.
И если я сказал, что мы с нетерпением ждем появления нашего собственного Уэллса, то у этого собственного нашего Уэллса будет много черт, роднящих его с английским Уэллсом. Только он будет революционером, будет проникнут коммунистическими тенденциями, и это, разумеется, выкопает между ним и Уэллсом большую пропасть. Может быть, романы «русского Уэллса», когда они появятся, тем более будут противны Уэллсу английскому, чем больше они освоят самых передовых и тонких черт великобританского Уэллса и чем очевиднее они будут разрушать его полупресный социал-радикализм и возноситься над ним до литературно-художественного освещения горизонтов нашей боевой эпохи.
Ромен Роллан как общественный деятель*
Не подлежит сомнению, что Ромен Роллан представляет собой прекрасное явление в жизни современной Европы.
Хвалы, которые воздает ему Стефан Цвейг в предисловии к предлагаемому изданию его сочинений на русском языке1 — весьма близки к, истине.
Есть такое понимание добра, среди адептов которого Ромен Роллан занимал всегда первое место, являясь достойным учителем, вершиной.
Конечно, существует несколько пониманий добра, практического идеала, положительного полюса, и зачастую люди, разно понимающие это добро, отрицают и ненавидят друг друга.
Ромен Роллан тоже имеет в современности людей, которые отрицают и ненавидят его. Это полное отрицание и эта ненависть были особенно сильны в эпоху кошмарного военно-патриотического угара.
Однако «идеал» шовинистов, весьма весомый политически, благодаря гигантским косным силам, его поддерживающим теоретически и морально, — жалок и темен. Его последователи делятся на две категории: на сознательных лжецов, проповедующих в разных вариантах буржуазную мораль, стадность и кровожадный патриотизм, в своих интересах или в интересах покупателей их пера и слова, и на миллионы одураченных — интеллигентов, мещан, крестьян и отчасти даже рабочих.
Ненависть со стороны таких людей не может приниматься всерьез действительными людьми прогресса, к какому бы направлению такие прогрессивные люди ни принадлежали.
По отношению к этим темным силам Ромен Роллан чист, светел и высок, как снеговая гора по сравнению с зловонным болотом.
Если же взять учителей и адептов едва ли не всех других учений о жизни, то между ними и Роменом Ролланом не окажется взаимной ненависти, хотя, конечно, имеется немало предметов для спора.
Оставляя в стороне всякие течения общественной и моральной мысли и политического и социального действия, мы остановимся здесь только на взаимоотношениях учения Роллана о жизни и учения коммунистического.
Ромен Роллан признал и много раз защищал русскую революцию.
В свое время наши эмигранты Бунин и Бальмонт, возомнившие себя правозаступниками разрушенной революцией России, тяжело и злобно напали на Ромена Роллана за его дружеские чувства к Октябрю и Советской власти. Ромен Роллан ответил этим джентльменам с отменной любезностью, — чего, пожалуй, делать не следовало, — но ответил твердым и довольно правильным разъяснением того, почему ему, как гуманисту, стороннику прогресса, науки и социальных форм жизни, никак нельзя закрыть глаза на то, что революция — если она даже делала те или другие ошибки — в общем является великим благом, а поражение ее было бы огромным несчастьем для всего человечества.
К настоящему изданию сочинений этот французский писатель дал свое предисловие2, и, вчитываясь в него, всякий поймет эти живые симпатии Ромена Роллана к тому, что в Европе называют — иные со страхом и ненавистью, другие с любопытством, третьи с глубоким интересом — надеждой на социалистический эксперимент. Конечно, высказывается Ромен Роллан осторожно, — многое в практике нашей революции для него неприемлемо; в своем предисловии он как бы обходит острые разногласия. Но, конечно, он совершенно искренне находит в коммунизме много огромных ценностей.
Происходит это прежде всего оттого, что Ромен Роллан весьма объективен. Объективность эта примиряет его со всеми течениями прогрессивной мысли и примиряет, как я уже сказал, все течения прогрессивной мысли с ним.
Каков смысл и каковы корни широкой объективности Ромена Роллана?
Объективность эта происходит от его благожелательности, от его гуманности, от его терпимости. Он не фанатик, он боится фанатизма, но он весьма тверд, мужествен и даже желчен, когда касается находящегося за границей того, что он считает человечески достойным. Разные «темные мужи» не находят с его стороны пощады в его художественных и публицистических произведениях. Но зато все, что по сю сторону границы, все благожелательное по отношению к развитию человечества — даже когда оно далеко отстоит от собственных воззрений Ромена Роллана — может рассчитывать на его понимание, на его уважение.
Нам, представителям подлинной революционной истины, терпимость отнюдь не к лицу, мы не считаем ее за добродетель для себя, но мы не можем не видеть в Ромене Роллане этой широты понимания, этого стремления объективно отнестись к нашим аргументам и нашим действиям. В этом смысле мы ценим широту его кругозора и, конечно, предпочитаем ее узколобой односторонности всех и всяких наших противников.
Но благожелательность Ромена Роллана ко всему прогрессивному есть только один из корней его объективизма. Другим является его восхищение перед всем героическим, перед всяким высоким напряжением сил человеческих, воодушевляемых практическими идеалами в смысле большой, далеко идущей программы. Это восхищение перед великой борьбой, великими целями, великими страданиями, великими достижениями делает Ромена Роллана поклонником нашей революции и с нашей стороны, конечно, создает обратное течение симпатий к нему.
Из этого, конечно, не следует, что мы вполне согласны с Роменом Ролланом. Однако — вот мы издаем его сочинения, и это, безусловно, не случайность.
Мы тоже объективны, хотя корни нашей объективности иные, чем у Ромена Роллана. Мы отнюдь не выдаем себя за людей терпимых, мы очень резко отмежевываем полные истины не только от заблуждений, но и от неполных истин. Все же в наших спорах мы глубоко объективны, и объективность наша вытекает из нашего научного детерминизма. Мы исследуем всякое явление с точки зрения его причин и его исторической неизбежности. Исследовать общественное явление для нас значит установить, почему при данной расстановке классовых сил это явление становится неизбежным. Но этого мало. Мы не только сами объективно и глубоко исследуем общественные явления, что позволяет нам оружие нашей марксистской теории, — мы еще строим и боремся, а потому, как уже сказано, оцениваем явления. Мы судим все общественные явления. Мы судим и ролландизм. Мы его осуждаем за то, что он — не понимая создавшейся мировой ситуации — не принимает вооруженной борьбы трудящихся масс против эксплуататоров, которых он, однако, — так же как и мы, — признает врагами подлинного прогресса человечества на земле. Мы находим его гуманизм, несмотря на присущий ему пафос, на всяческую готовность вести мирную борьбу вплоть, может быть, до самопожертвования, — мягким и даже дряблым., Нам приходится бороться с этим гуманизмом в этом направлении; человек, застрявший в ролландизме, должен быть продвинут вперед к коммунизму.
