Юлий Айхенвальд - Минский
Ему говорит лунный свет, что «не надо любить и ни с кем никогда тайны сердца делить»; он и недаром целый цикл своих стихотворений озаглавил «Холодные слова»; и недаром также он употребляет выражение: «холод будничной души». Это характерно, что у него не золотое, а красивое серебряное руно – северные льдины.
И потому, вследствие этой холодности, не кажутся проникновенными, из глубины идущими его стихи, и даже то хорошее, что есть в нем, как бы не родилось из предельных недр его духа. За ним не признаёшь права собственности, и как будто он сам даже не притязает на него.
А хорошее есть у Минского. Оно особенно начало проявляться после того, как он освободился было от рамок обязательной гражданственности и раскрыл в себе то, что она заглушала: мы имеем в виду его стихотворения, собранные преимущественно в четвертом томе. Минский – не пустыня; или, по крайней мере, в ней есть оазисы. Пусть, говоря его словами, душа его «в размышлениях забыла весну и краски бытия» (в размышлениях, не пронизанных, однако, красотою Баратынского) – но, видно, красок бытия нельзя забыть совсем, и особенно, разумеется, тому, кто соприкоснулся поэзии. Оттого Минский и дает порою красивый и человечески одушевленный пейзаж, меткое изречение, сжатый афоризм поэзии.
Плывут две тучки, столь необычайныПо яркой красоте, столь горячи,Что, кажется, усталое светилоС улыбкой им, как детям, уступилоНа этот час весь блеск свой и лучи.
Или:
На горы взирая,Здесь учится ветер лепить облака.
Или он говорит, что «рос бурьян мертворожденный», что, «качаясь, маятник рождал и отрицал рожденное мгновенье». У него есть нежность к женщине, когда
Над арфою она склонялась и играла.Будила рокот струн движеньем белых рук;
и в предвиденье смерти, может быть, эта самая женщина с белыми руками просит своего возлюбленного:
О, тогда мне прости и забудьТы цветами укрась мою грудь.Свои долгие тяжкие муки,Поцелуй мои бледные руки.
В этой области тонких и сложных ощущений Минский, когда-то совсем не музыкальный, создал даже полную энергии и звукоподражания поэму «Мертвые листья», в которой воспроизведен самый ритм листопада, и сильно, торжественно и властно звучат, например, такие стихи:
Вставайте, мертвые листы,Осенний вихорь ищет васВ полночный час……………………………Усеял тысячью листовХудое рубище лугов,Оврагов скользкие бока,Болота, кручи, берега.Но прибывает листьев стройЗа роем рой.В степи, обветренной вокруг,Есть, говорят, заветный круг.Гонимы вихрем, как судьбой,Листы воздушною тропойТуда стремятся каждый годВ дни непогод.Туда, с землей разлучены,Мертвы, но не погребены,Они летят со всех сторонИ молча молят похорон,У неба молят, что вдали,И у земли.
В этом есть и красота, и мистика. И затем обращается поэт (теперь уже настоящий поэт) к снежным хлопьям, чтобы они покрыли собою, саваном своим, земли нагое тело:
Как слова холодных песен нежныхИсцеляют боль сердец мятежных,Исцелите боль осенних ран.Там, где листья тлеют мертвой кучей,Возникайте насыпью летучей,Хлопья снега, цвет надзвездных стран.……………………………….Вы мои услышали моленья,Вы земли окутали селенья,Хлопья снега, пух чистейших крыл.Как напев стихов моих холодных,Ваш налет алмазов небородныхЯзвы мира скрасил и покрыл.
Вообще, чем дальше уходил Минский от своей несвободной молодости, тем серьезнее и значительнее становилась его поэзия. Стих его, далеко не освободившийся от всех своих недостатков, приобрел, однако, энергию и сосредоточенность.
Но только душа его – уже усталая и старая: нельзя безнаказанно прожить годы и блуждать по дорогам посторонним.
И оттого мы читаем:
…Увы, как стара, как согбенна душаПод гнетом всех прежних смертей и рождений.На утре ли дней, иль в могилу спеша,Мы – чуждого солнца вечерние тени,Мы – вечер усталый не нашего дня,Мы – пепел холодный чужого огня.И оттого слышится молитва усталого поэта:Прости мне, Боже, вздох усталости!Я изнемогОт грусти, от любви, от жалости,От ста дорог.
Может быть, именно в сознании этой усталости своей Минский в строфах «Душа и природа» настраивает читателя на мысль о том, что земля устала, вода же вечно неутомима. Земля и мы на ней, мы, земные, устаем, но весел и юн
Слитный голос вод бегущих,Журчащих, ропчущих, поющих.Тяжела старая земля, но легки воды:О, вода,Из всех стихий, с тобой рожденных,Одна ты вечно молода.
Утомленная душа поэта пришла к Богу, но «не как цветок идет в лучи тепла, не как вершина в свет эфира горний» – нет:
Чрез сумерки сомнений, ночь безверья,Чрез темные холодные преддверьяК твоей гробнице, Боже, я сошел,Я – робких душ бестрепетный посол,Я – шатких стен недвижная основа,Я – корень человечества больного.
Минский приобщился к философии (он и в статьях своих развивал теорию мэонизма). Когда он узрел Бога, он не умер, а воскрес – воскрес для красоты и мысли, для глубоких прозрений в то, что ждет нас «на том берегу» (о котором говорит, задумчиво говорит его «Вечерняя песня»), – для размышлений о том, что
Как сон, пройдут дела и помыслы людей,Забудется герой, истлеет мавзолей,И вместе в общий прах сольются.И мудрость, и любовь, и знанья, и права,Как с аспидной доски ненужные слова,Рукой неведомой сотрутся.
Обобщая, мы скажем, что продолжение Минского примиряет с его началом. На самом деле мир, конечно, не аспидная доска, и ничто с него не стирается. Такова и литература: ни одной страницы настоящей из нее не вырвешь. У Минского есть такая страница. Пусть он – небольшой, пусть развивался он не в естественной эволюции, пусть и сам он виноват в том, что его исказили, ввергли в аберрацию, что ему помешали, – все-таки усилиями духа он, хотя и поздно, себя нашел и себя рассказал и этим искупил свой вольный и невольный грех перед поэзией – то умаление эстетики, в котором и он, по недоразумению, принимал когда-то печальное участие.
