Марк Мудрик - Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине
Уже выбор центрального образа — горькой травы, полыни, придавленной «панельной пятой» города, — определяет тональность стихотворения. Тревожным колокольным звоном гаснет в июльском небе рефрен: «Полынь, полынь…» Она является то в облике «молчальницы просторов неизжитых», то оборачивается «покойницей на меркнущем погосте», чтобы в конце концов «согбенной вдовицей» проститься с поэтом.
И в те же дни подхватила, закружила всех огненная забелинская «Карусель».
В вихре песен, топота и свиста, Разжигая радугу в крови, Полетели пальцы гармониста, Засвистели, словно соловьи.Бухлый бубен бьется от припадка, Бурной брагой сбрызгивая хмель, Снова волос обдувает сладко Сарафанным ветром карусель.Вот в степном, приученном разгоне, Разблестевшись гривой впереди, Понеслись разлетистые кони, А за ними — синие ладьи.Нужно замусляканным и пьяным В сердце смыть наруганную грязь… Заструилась золотом румяным Круговая наша коновязь.Эй-да! Эй-й! Бери сарынь на кичку! Жги и бей! Спускай ладьи на дно!Мы летим под бабью перекличку Деревянной конницей Махно. Полыхает розовое пламя, Рыжий ветер гонится за мной… Стелет бубен под ноги коврами Солнечную удаль плясовой.Пальцы льются, пальцы рвутся чаще, Крутоверть закруживает вскачь…Чем потушишь заревом горящий,Чем зальешь сгорающий кумач? [16]
Оглушительная, отчаянная, неудержима «разлетистая» эта «конница», и кажется, нет конца ее быстрой дороге. Если бы не погасло эхом вдали бесшабашное: «Эй-да! Эй-й! Бери сарынь на кичку!» Будто хотел загуляться, забыться — да не смог. Замерла птица-тройка. Обернулась каруселью.
«Полынь» сквозь горечь прорывалась к «Карусели». А на «Карусель» набежала тень от «Полыни». Такая крутоверть…
С того времени стихи Евгения Забелина прочно обосновались на страницах «Рабочего пути». Выделяются публикации 1927 года: «Два сонета», «В пути», «Раскопки», «В тайге», «Морозная заря»… Поэт ведет читателей охотничьими тропами в тайгу, вслед за Карским караваном устремляется на сибирский Север, бродит уснувшими степями — и природа оживает под его пером. «Лесной, медвежьей сединой / Дымится иней над берлогой»… «Оленьей мягкой шкурой» ложится под ноги земля… Всё — красота, всё — покой в беззаботном царстве лесов и степей. …Пока не услышишь, как «белоусый заяц» захлебнулся «от визгливой боли и тоски», пока не подступит к горлу комом: «В последний раз своих волчат / Вчера баюкала волчиха», — и предощущение человека, его вторжения, его силы, тревогой ворвется в стихотворение.
Один — охотничьей рукойКурков оскаленных не трогай…Лесной, медвежьей сединойДымится иней над берлогой…Пусть у зимующей сосныСмолистой силой крепнет хвояИ бьется сердце тишиныСреди великого покоя.Уходит вечер на ночлег…Гляди — по вечному безлюдьюЛожится первоцветный снег,Склоняясь лебединой грудью.Мы в дар для сумрачной тайгиПриносим горсть тяжелой дроби…Костерный пепел разожги,Лукавый след ведет к трущобе.Его распутай до конца…Тайга обветренному сынуВзамен горячего свинцаОтдаст заветную пушнину.И звездной изморозью в нейОпять осыплется, мерцая,Ухвостье нежных соболейНа мех густого горностая.Живьем не выпустит капкан…Скрываясь в выщербленной яме,Он шерсть, усталую от ран,Прокусит дикими клыками.Ты затаился, ты застыл…Чью кровь в неистовом разгулеИз молодых звериных жилПригубят меченые пули?Здесь после выстрела звенятОсины, вздрагивая тихо…В последний раз своих волчатВчера баюкала волчиха[17].
Стихи, появлявшиеся в газете, мало походили на опыты начинающего. Скорее они завершали определенный период в творчестве молодого омича, охватывавший послереволюционные годы — время осмысления событий, потрясших страну. И потрясших Леонида Савкина, превративших его в Евгения Забелина. В литературу пришел поэт вполне сформировавшийся — со своими темами, своей манерой письма, свойственной одному ему интонацией.
Выделялись полные экспрессии эпитеты. «Просторы» у Забелина — «неизжитые», «меч» — «предсмертный», «полон» — «перехлестанный»… Поэт не ограничивается одним приемом. Анафоры, аллитерации, ассонансы набегают друг на друга, цепляются друг за друга, образуя замысловатый рисунок стиха. В «Морозной заре» слышится перестук копыт — «раз-раз-раз», искрами пронзают строки хрустящие на морозе «р», топорщатся задиристые «з» (а еще лучше — два «з» в одном слове: «невзнузданные», «раззвенелись»)…
Грудь ветрам невзнузданным открыта,И срослась с поводьями рука,Раззвенелись блесклые копыта,Разбивая лед солончака.
Разбудив сутулую поляну,Посреди бестрепетного снаЯ сниму винтовку и привстану,Поднимусь под свист на стремена.
Забелин упивается музыкой звуков. Бубен отбивает у него языческий ритм: «бу-бу-бу». Смерть — и «над трупами убивших и убитых» проплывает скорбное «у-у-у». Движение же, словно бесконечное «и», в унисон с которым, «разблестевшись гривой впереди, / понеслись разлетистые кони, / а за ними— синие ладьи».
Обязательная составляющая стиха — словообразования, и я вижу, как выстраиваются в длиннющую очередь примеры забелинского языкотворчества. Многие смотрятся неологизмами — «блесклые копыта», например, либо нескончаемая «крутоверть». У меня даже возникало желание составить забелинский словник. Случись он, обязательно вписал бы туда эпитеты «смуглый», «упругий», «ржавый», «крутой»… «Крутой» — на первое место. И «ледокол» у Забелина «крутой», и «лошадиный скелет», и Донбасс. Задолго до сегодняшнего сленга оседлал он приглянувшееся определение, да так сноровисто, так бойко, что думалось, все возможности его исчерпал. Оказалось, не все. Но что-то же почувствовал, предвосхитил…
Обращу внимание и на «обрамление» стихотворений: две или четыре строки из начала — слово в слово либо в чуть измененном виде — повторяются в конце. Его порой упрекали за это, говорили, что подобные повторы обедняют стих, свидетельствуют об ограниченных поэтических возможностях автора. Но приемом «кольца» не гнушались ни Беранже, ни Александр Блок.
Частными замечаниями пишущая братия не ограничивалась. В рецензии Евлампия Минина с неприветливым названием «Солончаковая поэзия» можно было прочесть: «На площади возле Шкроевской церкви хотели разбить парк, но почва оказалась чересчур засоленной, непригодной для насаждений. На площади живет поэт Евгений Забелин. <…> Забелин хорошо пишет о сухом лете, о зное, о сусликах. Забелин хорошо видит степь. Язык у него богат и образен, фраза крепка. Строфа насыщена до отказа. <…> Но тематика Забелина узка. Он не знает рабочих, не видел крестьян, не бывал на большой фабрике. Все это ему неведомо и чуждо»[18].
Еще не вечер. Продолжение следует.
К критикам все же пришлось прислушаться: слишком небезобидно выглядели обвинения для сына протоиерея. Зачастили стихотворения о революции и Гражданской войне: «Десять Октябрей», «Похороны командира», «Расстрел», «Перед боем»… В них немало риторики, забелинская стилистика сплошь и рядом вступает в противоречие с содержанием. Впечатление — будто он вымучивал эти строки из себя. Но появлялись стихи в газете теперь с завидным постоянством.
Забелин с головой окунается в литературную жизнь города. Тогда же сближается с Павлом Васильевым. Многие удивлялись дружбе столь разных людей — бесшабашного заводилы Васильева и деликатного Забелина, но точки соприкосновения у них были: оба писали о Сибири, о Казахстане. Поэтические аналогии подкреплялись политическими — совпадением взглядов на события, происходившие в стране после семнадцатого года.
Не слишком восторженный взгляд на свершения и триумфы проступал и в изредка прорывавшихся на территорию подконтрольного газетного пространства непослушных строчках. В стихотворении «Новая жизнь» Забелин примеряет себя, свою судьбу к переменам в стране. Он вместе с молодыми лыжниками в «звездном пробеге», разве что чаще притормаживает на ходу…
Снежный путь мерцает перед нами…Ты усталость сдерживай в груди!Жизнь идет упрямыми шагами,Оставляя слабых позади.
Жизнь идет в Республике Советов,Чтобы с песней строить города,Голоса «лирических поэтов»Заглушая голосом труда.
Не забудут прошлого потомки,Сыновьям передадут ониЭти дни неповторимой ломкиИ стальные творческие дни.
Вечереют тающие дали,Отблеск зорь — как полымя костра…Чернозем судьбы перепахалиНа посевах наши трактора[19]..
Приведенный пример, к сожалению, исключение из правила. В 1928 году «Рабочий путь» опубликовал больше тридцати стихотворений, но редкие из них выдерживали сравнение с написанными ранее. «Полынь» была прочно забыта. Зачастили нарочито торжественные интонации, напыщенные определения. «Флаги» стали «трепетными», «стропила» — «плечистыми», «колонны» — «неизбывными». Иногда подумаешь: да не пародировал ли он творения, славословившие послеоктябрьское бытие? Впрямую не пародировал. Просто писал одной левой, низводя рифмованную трескотню до полного безобразия. Получалось то, что получалось. Левой же подбирались заголовки: «Заем», «Опытная мобилизация», «Наука и труд»… У частушек — похлеще: «В селах знать должна хозяйка про молочную артель», «О сельхозналоге», «О профсоюзной культработе»… До какой же степени нужно было подмять, унизить поэтов, чтобы они с чужого голоса истошно кричали «Ура!». И хотя заздравное рифмотворчество не являлось тогда чем-то из ряда вон выходящим, появившееся к пятой годовщине смерти Ленина стихотворение «Тот день» переполнило чашу терпения ревнителей омской словесности.
