Павел Анненков - Г-н Н. Щедрин
Но одушевление, какие бы льготы оно ни давало писателю и как бы ни способствовало развитию всех качеств его таланта, находит себе противодействие у читателя, если в образовании этой силы настолько же участвовали закоренелые привычки ума, насколько и прямое наблюдение жизни, если, наконец, для поддержки и питания его необходимо во всяком случае поспешное решение, быстрый и окончательный приговор по всякому вопросу сразу. Явления, забытые при этом или дурно истолкованные, вымещают сделанную им несправедливость тем, что предстают уму читателя в форме молчаливой оговорки и мысленной поправки, и это в то самое время, когда он, по-видимому, расположен безраздельно наслаждаться своим писателем. Мы полагаем, что нет человека, который бы так понял «Сатиры в прозе», как они написаны, и обошелся бы без тайных поправок и оговорок при чтении их, а если есть добродушные люди, не испытавшие нужды ограждать чем-либо свое суждение при этом, то они не выразумели г. Щедрина и приняли за достоверное указание, за результат наблюдения и обобщения явлений многое из того, что порождено у г. Щедрина единственно складом литературной речи и капризной игрой его юмора. Молчаливая оговорка, тайная, умственная поправка отделяются сами собой из увлекательных страниц названной нами книги, вместе и наряду с ее содержанием, с ее мыслями и образами, составляя как бы их естественное дополнение и необходимую принадлежность. Даже черты глубокого анализа, нередко попадающиеся в ней, получают право гражданства в уме читателя только с помощью тайной оговорки или поправки: черты эти почасту выходят у г. Щедрина из своего скромного звания заметок, облекаются им в образы и начинают жить неестественной, хотя и курьезной жизнью, выдавая себя за главных агентов и двигателей общества. Оговорка возвращает их на свое место и за один раз производит два дела: спасает истину представления и мирит читателя с автором. Таким образом, самостоятельность и достоинство обоих, благодаря мысленной поправке, соблюдены вполне.
Можно спросить, почему автор предоставил читателю доделывать свои произведения и заниматься той работой, которая лежала на нем самом; но ответ ясен: деловой беллетрист всегда может удовлетворить одному какому-либо требованию зараз, как, например, требованию публичного обнажения грязных или опасных путей жизни, но отвечать многоразличным потребностям общественной мысли и настоящему ее содержанию уже не в силах. Истинно деловой беллетрист, будь он прозаик, или стихотворец, или драматург (а деловых стихотворцев и драматургов развелось у нас тоже немало), принужден выбирать для своей обработки только самые простые жизненные факты, очевидные и ясные для всех глаз, с одним выражением, не способным меняться и, так сказать, с одной окаменелой миной, особенно удобной для наблюдения по своей неподвижности. Как только предмет получил движение или, по своей природе, не может оставаться всегда в одинаковом, мертвенном положении, а напротив, обнаруживает, хотя в слабой степени, игру жизни, признаки свободы и способности к видоизменениям, он уже превосходит творческие силы делового беллетриста и ускользает от его глаза, если не весь, то доброй и иногда существенной своей частью. Это так верно, что г. Щедрин, обладающий несомненными художническими способностями, всегда употребляет их в дело там, где желает достичь некоторой полноты изображения, и очень часто перестает быть деловым писателем, не замечая того и несмотря на все свое желание оставаться в лоне направления, которому посвятил себя и которому дал нерушимые свои обеты. Он становится тогда менее резок и своеобычен, предчувствует возражения и видимо принимает свои меры против них: презрительная речь и поносящий юмор текут менее изобильными струями; но он тотчас же получает обратно энергические приемы, крутое слово, ослепляющие краски, как только представляется неудержимый соблазн изобразить предмет с одной его выпуклой, простой и, так сказать, наглоочевидной стороны. Низшая порода деловых беллетристов, pur sang[1] своего рода, лишенная всех художнических средств, одушевления, таланта и мыслительности г. Щедрина, и не подозревает в нем этой способности меняться. Она уже никогда не испытывает поползновений возвыситься над своей темой, чтоб иметь возможность оглядеть ее целиком и со всей ее обстановкой. Поэтому все сложные явления жизни, образовавшиеся из разнородных, многочисленных и противоположных друг другу элементов, доступны для нее только на одном условии – на условии разложить их на составные части и потом заняться каждой такой частию особо. Этот механический способ справляться с задачей, предстоящей писателю, один только и находится в распоряжении деловой беллетристики, потому что примирить разнородные качества и приметы явления в одном живом образе, в одном живом представлении его способно только свободное художническое созерцание. К тому же деловая беллетристика оказывается постоянно глухой и слепой к промежуточным, смеем так выразиться, явлениям жизни, к характерам, которые стоят посередине крайних типов, к образам, идеям, стремлениям, в которых спутаны родовые черты противоположных физиономий, учений и инстинктов, а между тем эти промежуточные явления составляют всегда труднейшую часть создания, также они составляют и настоящую стихию общежития. По способности подмечать эти промежуточные явления и выводить их на сцену определяется даже достоинство писателя в других странах. Мы говорим это совсем не из ребяческого презрения к деловой беллетристике, заслуги которой, по указанию грубых, вопиющих сторон общественного быта нашего, никогда не могут быть забыты. Мы свидетельствуем только факт, что, по существу самого дела, как бы ни были относительно полезны ее разыскания, цепки и метки ее выводы, произведения, внушенные ею, не способны лечь в основание какого-либо созерцания и дать верные материалы для окончательного приговора по какому бы то ни было несколько сложному вопросу жизни и мысли.
Но есть эпохи, всего более нуждающиеся в деловой беллетристике и, кроме ее, почти ничего более не требующие для удовлетворения своей жажды к самопознанию – это так. Правы ли они или не правы, здесь не место рассуждать, – довольно, что они есть. Доказательством тому служит сам г. Щедрин, и множество других романистов, поэтов, даже историков, которые, конечно, его не стоят. По нашему мнению, ничто так не свидетельствует в пользу предположений, что все они, и преимущественно г. Щедрин, отвечают именно тем требованиям своей эпохи, как это добровольное служение публике, их целям, как радушное исполнение за них литературного урока со стороны читателей. Относительно нашего автора, например, читающая публика ведет себя чрезвычайно добросовестно: она беспрестанно поясняет слова автора, мысленно вводит их в меру, как нам неоднократно случалось замечать, проверяет их всеми известными ей явлениями и очень часто находит возможность не отчаиваться там, где для г. Щедрина начинается непробудная ночь. Все это не мешает публике по справедливости любить писателя, который дает ей случай поместить очень приличным и удобным образом всю массу сведений, положительного или отрицательного свойства, накопленных ею самой с течением времени. В некоторых случаях, кажется нам, автор даже сам рассчитывает на пособие с этой стороны – именно во всех тех, когда, окончательно покидая рассказ, он предается вполне одному сатирическому своему одушевлению и выражает его посредством бойких, метких и парадоксальных размышлений. Блюстителем фактов, оправдывающих или ограничивающих его настроение, становится тогда читатель, и каждый из нас должен хорошо помнить ту работу мысли и анализа, которую задавал ему г. Щедрин этими местами своей книги. Мы нисколько не намерены изучать по ней всю любопытную историю отношений, существующих между деловым беллетристом и его публикой неизбежно, или пересчитывать разные роды обязательных повинностей, требуемых первым от последней: один пример уяснит достаточно наши слова. Возьмем для него хоть драматическую сценку «Погоня за счастьем». Тут являются уморительнейшие искатели новооткрытых мест «мировых посредников» с известным жалованием и безобразнейший губернатор, всем знакомый Зубатов, который предоставляет две вакансии, находящиеся в его распоряжении – Тамберлику и Кальцоляри: так называют самих себя два франта, цвет и надежда Глупова из любимых собеседников г-жи Зубатовой. Трудно и вообразить себе что-либо забавнее этой малой сценки; но для того чтобы иметь возможность наслаждаться всеми ее подробностями, читателю совершенно необходимо устранить из дела вопрос о происхождении мировых посредников, а также поправить отчасти несогласное с историей отсутствие всякого приличия и декорума в соискателях этих мест. Тогда уже он может свободно отдаться юмору автора, ибо важнейшая задача – спасение весьма существенной стороны факта – произведена им самим заранее. Мы бы не удивились, если бы тот же автор, который написал превосходную сценку, пришел к убеждению, что мировой институт наш грешит излишними претензиями на независимость, которые опасны для правильного хода самого дела, ему порученного, и в другой статье выразил бы мнение о необходимости подчинить его строгому контролю администрации. Деловая беллетристика другого способа овладеть несколькими сторонами предмета, как мы уже сказали, не имеет. Впрочем (и на этом мы особенно настаиваем), не все образы, факты и представления, заключающиеся в новой книге г. Щедрина, нуждаются в подобной операции со стороны читателя. Есть между ними такие, которые носят прикосновение художнической руки, и отвечают сами на все вопросы, порождаемые их сущностью и смыслом. К ним мы причисляем превосходные типы новых либералов, превратившихся из грубых животных натур в лучезарных исповедников свободы (статья «К читателю»), фигуры ораторов и публицистов, возникших по провинциям вследствие начальнического извещения о том, что дозволено мыслить и требуются гражданские добродетели (статья «Скрежет зубовный») и т. д. Комическая сила, проявляющаяся как в очерке этих лиц и их рассказе, так и в изъяснении поводов, управляющих ими, одолела тут все возражения, и через них г. Щедрин тотчас же вступает в права художника, которые собственно сводятся на одну привилегию: создания его еще могут быть опровергаемы (хоть это дело и нелегкое!), но не иначе, как целиком, в основной их мысли, и уже никаких оговорок, поправок, снисхождений и уступок не допускают.
