Ангел Богданович - Последние произведения г. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «Любовь»
«– Что же собственно вамъ угодно?» – спрашиваетъ его Коваленко, братъ «предмета».
«– Мнѣ угодно только одно предостеречь васъ,– отвѣчаетъ Бѣликовъ. – Вы – человѣкъ молодой, у васъ впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же такъ манкируете, охъ, какъ вы манкируете! Вы ходите въ вышитой сорочкѣ, постоянно на улицѣ съ какими-то книгами, а теперь вотъ еще велосипедъ. О томъ, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипедѣ, узнаетъ директоръ, дойдетъ до попечителя… Что же хорошаго?
– Что я и сестра катаемся на велосипедѣ, никому до этого дѣла нѣтъ! – сказалъ Коваленко и побагровѣлъ. – А кто будетъ вмѣшиваться въ мои домашнія и семейныя дѣла, того я пошлю къ чертямъ собачьимъ.
Бѣликовъ поблѣднѣлъ и всталъ.
– Если вы говорите со мной такимъ тономъ, то я не могу продолжать,– сказалъ онъ. – И прошу васъ никогда такъ не выражаться въ моемъ присутствіи о начальникахъ. Вы должны съ уваженіемъ относиться къ властямъ.
– А развѣ я говорилъ, что дурное про властей? – спросилъ Коваленко, глядя на него со злобой. – Пожалуйста, оставьте меня въ покоѣ. Я человѣкъ честный и съ такимъ господиномъ, какъ вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискаловъ.
Бѣликовъ нервно засуетился и сталъ одѣваться быстро, съ выраженіемъ ужаса на лицѣ. Вѣдь это первый разъ въ жизни онъ слышалъ такія грубости.
– Можете говорить, что вамъ угодно, – сказалъ онъ, выходя изъ передней на верхнюю площадку лѣстницы. – Я долженъ только предупредить васъ: быть можетъ, насъ слышалъ кто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я долженъ буду доложить господину директору содержаніе нашего разговора… въ главныхъ чертахъ. Я обязанъ это сдѣлать.
– Доложить? Ступай, докладывай!
Коваленко схватилъ его сзади за воротникъ и пихнулъ, тотъ покатился внизъ по лѣстницѣ, гремя своими калошами».
Первый, рѣзкій и рѣшительный отпоръ, встрѣченный имъ такъ неожиданно, произвелъ на человѣка въ футлярѣ потрясающее дѣйствіе. Онъ захворалъ и умеръ. Могутъ замѣтить, что для такого человѣка недостаточно такого ничтожнаго повода, чтобы умереть отъ простой обиды. Шпіоны, предатели и доносчики обладаютъ одной, имъ только присущей особенностью – крайне легко выносить всякія обиды дѣйствіемъ. Они, что называется, въ огнѣ не горятъ и въ водѣ не тонутъ, и то, что сгубило бы въ десять разъ сильнѣйшаго, служитъ имъ только къ вящшему украшенію. Это совѣршенно вѣрно, но лишь по отношенію къ профессіональнымъ лицамъ этого непочтеннаго цеха. Бѣликовъ же вовсе не профессіоналистъ-доносчикъ, не простой фискалъ, какъ его грубо назвалъ Коваленко, – фискалъ, работающій изъ-за мзды. Бѣликовъ искренно вѣритъ въ доносъ и необходимость доложить начальству, разъ, по его мнѣнію, потрясены основы власти хотя бы и велосипедомъ. Для него доносъ, столь непріятно дѣйствующій на Коваленко, есть актъ священный, обязательный, выполненіе коего заключаетъ въ себѣ такую же сладостную пріятность, какъ и всякое выполненіе долга. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ подвизаясь на этомъ поприщѣ и не встрѣчая противодѣйствія, Бѣликовъ могъ съ полнымъ правомъ думать, что и всѣ такъ же относятся къ доносу, такъ же видятъ въ немъ одинъ изъ устоевъ той системы, олицетвореніемъ которой выступалъ онъ, побѣдоносный Бѣликовъ, подчинявшій себѣ воспитанныхъ на Тургеневѣ и Щедринѣ, «глубоко порядочныхъ» товарищей. И вдругъ за шиворотъ и внизъ по лѣстницѣ! Вся трусливая, жалкая душонка этого плюгавца, все значеніе котораго опиралось на страхѣ, наводимомъ имъ на другихъ, должна была перевернуться, когда испытанное оружіе оказалось безсильно. Сегодня одинъ спустилъ его съ лѣстницы, завтра другой можетъ сдѣлать то же, и «какъ бы чего не вышло»!
Вся сила Бѣликова именно въ окружающей средѣ, въ слабости ея, въ расплывчатости нравственныхъ и всякихъ другихъ устоевъ, въ безсознательной подлости, составляющей общественную основу той жизни, гдѣ процвѣтаютъ Бѣликовы. Какіе принципы могутъ выставить въ свою защиту эти «воспитанные на Тургеневѣ и Щедринѣ» товарищи? Если бы они у нихъ имѣлись, развѣ получило бы такое значеніе его «какъ бы чего не вышло»? Воспитаніе на Тургеневѣ и Щедринѣ не имѣетъ никакого значенія тамъ, гдѣ вся окружающая жизнь есть сплошное отрицаніе принциповъ этихъ великихъ воспитателей, гдѣ самое упоминаніе этихъ именъ является чуть не преступленіемъ. Для всякой борьбы, хотя бы и съ ничтожными Бѣликовыми, нужна внѣшняя сила, на которую можно бы опереться, а разъ ея нѣтъ – Бѣликовы непобѣдимы и неистребимы, что и почувствовали немедленно послѣ его смерти оставшіеся. «Хоронить такихъ людей, какъ Бѣликовы, – говоритъ разсказчикъ,– это большое удовольствіе. Когда мы возвращались съ кладбища, то у насъ были скромныя, постныя физіономіи; никому не хотѣлось обнаружить этого чувства удовольствія,– чувства, похожаго на то, какое мы испытывали давно-давно, еще въ дѣтствѣ, когда старшіе уѣзжали изъ дому, и мы бѣгали по саду часъ-другой, наслаждаясь полною свободой. Ахъ, свобода, свобода! Даже намекъ, даже слабая надежда на ея возможность даетъ душѣ крылья… Вернулись мы съ кладбища въ добромъ расположеніи. Но прошло не больше недѣли, и жизнь, потекла по прежнему, такая же суровая, утомительная, безтолковая, жизнь не запрещенная циркулярно, но и не разрѣшенная вполнѣ; не стало лучше. И въ самомъ дѣлѣ, Бѣликова похоронили; а сколько еще такихъ человѣковъ въ футлярѣ осталось, сколько еще ихъ будетъ!» – заканчиваетъ разсказчикъ со вздохомъ, на что его слушатель, ветеринарный врачъ Иванъ Ивановичъ, отвѣчаетъ: «То-то вотъ оно и есть».
Жуткое чувство безнадежности и безысходной тоски охватываетъ читателя отъ этого безотраднаго «то-то вотъ оно и есть!» И авторъ, чтобы усилить это давящее чувство безвыходности положенія, заставляетъ Ивана Ивановича разразиться подъ конецъ такой репликой:
«– То-то вотъ оно и есть, – повторилъ Иванъ Ивановичъ. – А развѣ то, что мы живемъ въ городѣ въ духотѣ, въ тѣснотѣ, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ,– развѣ это не футляръ? А то, что мы проводимъ всю жизнь среди бездѣльниковъ, сутягъ, глупыхъ, праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ – развѣ это не футляръ!.. Видѣть и слышать, какъ лгутъ и тебя же называютъ дуракомъ за то, что ты терпишь эту ложь, сносить обиды, униженія, не смѣть открыто заявить, что ты на сторонѣ честныхъ, свободныхъ людей, и самому лгать, улыбаться, и все это изъ-за куска хлѣба, изъ-за теплаго угла, изъ-за какого нибудь чинишка, которому грошъ цѣна,– нѣтъ, больше жить такъ невозможно!»
И читателю представляются изъ-за блѣдной фигуры Ивана Ивановича тысячи, десятки тысячъ такихъ же измученныхъ людей, которые ежедневно со стономъ повторяютъ: «такъ жить невозможно!» и продолжаютъ жить, плодиться, воспитывать такихъ же футлярныхъ людей. Г. Чеховъ не даетъ ни малѣйшаго утѣшенія, не открываетъ ни щелочки просвѣта въ этомъ футлярѣ, который покрываетъ нашу жизнь, «не запрещенную циркулярно, но и не вполнѣ разрѣшенную». Созданная имъ картина получаетъ характеръ трагической неизбѣжности. Фигура Бѣликова разростается, если не въ общечеловѣческую, то въ общерусскую, получаетъ значеніе не временного, наноснаго явленія, которое должно исчезнуть вмѣстѣ съ вызвавшими его причинами, а постояннаго, въ насъ самихъ коренящагося.
Въ этомъ художественномъ преувеличеніи, въ безмѣрности авторскаго пессимизма, какъ бы онъ ни оправдывался дѣйствительностью, все же чувствуется натяжка. Слишкомъ мрачное, до болѣзненности безотрадное настроеніе автора не позволяетъ ему разобраться въ массѣ условій, создающихъ футлярное существованіе для русскаго обывателя. Духота и тѣснота этой жизни не оттого, напр., зависятъ, что мы живемъ въ городахъ. Изъ неподражаемаго по силѣ разсказа того же г. Чехова мы знаемъ, что и въ деревняхъ не меньше духоты, тѣсноты и несравненно больше темноты. Значитъ, не въ условіяхъ только города или деревни надо искать причинъ, создающихъ футляръ. Они гораздо шире и равнымъ образомъ давятъ и городъ, и деревню. Они заключаются отнюдь не въ насъ самихъ, а лежатъ внѣ насъ, и сущность ихъ сводится къ отсутствію общественной жизни. Гдѣ нѣтъ хода для личности, для развитія иниціативы, проявленія своего «я», гдѣ каждый ничтожный по существу актъ личной воли наталкивается на рядъ препятствій, требующихъ крайняго напряженія всѣхъ силъ, гдѣ даже такой пустякъ, какъ ѣзда на велосипедѣ, допускается лишь съ особаго разрѣшенія, послѣ предварительныхъ испытаній, тамъ простой средній человѣкъ, составляющій массу, поневолѣ опускается, теряетъ интересъ къ жизни, къ своимъ обязанностямъ, ко всему, что непосредственно не затрогиваетъ его шкурнаго существованія. Вѣчный страхъ за кусокъ хлѣба, винтъ, чинишка, которому цѣна грошъ – это не составляетъ футляра, а лишь результаты общаго футляра, въ которомъ жизнь замираетъ и вмѣсто нея являются ея суррогаты…
Г. Чеховъ сумѣлъ съ безпощадной силой раскрыть все ничтожество футлярной жизни, и въ этомъ заключается жгучая особенность его послѣднихъ произведеній. Онъ выбираетъ, можетъ быть, безсознательно самыя больныя мѣста нашей жизни и заставляетъ насъ «вложить перстъ въ рану», и такъ какъ у каждаго она такъ или иначе болитъ, то и получается та особая острота ощущеній горечи, недовольства и тоски жизни, которую испытываешь при чтеніи г. Чехова.
