Елена Хаецкая - Фантастика как объект сексологических исследований

Для Креслина зеленый цвет символизирует его жизнь в Оплоте со строгой родительницей (его мать — суровый Маршал Оплота, женщина-полководец, глава армии железных амазонок). Таким образом, здесь фетишизм усугубляется еще и мощным эдиповым комплексом.

Загадочен отец Креслина — великий менестрель Верлинн, который сделал свое дело и таинственно сгинул, оставив отпрыску в наследство серебряные волосы и песенный дар. Впрочем, Креслин петь стесняется. В Оплоте он поет лишь украдкой, побаиваясь осуждения матери. Впоследствии, оказавшись в городе магов, он сталкивается с запретом на пение — музыка губительна для магии хаоса.

Попробуем на основании этих данных проанализировать образ отца в понимании Креслина/Модезитта. Отец, фигура в принципе непознаваемая (исчез давным-давно), связан:

а) с музыкой;

б) с истинным «я» героя;

в) с запретом (или полузапретом).

В ряде случаев Креслин не смеет петь или поет через силу. Его стремление к музыке — тайное и неодолимое, и в этом стремлении отчетливо видно желание во что бы то ни стало занять место своего отца.

Этот же вывод подчеркивается поведением других персонажей. Так, один злой маг уличает другого в том, что тот-де преследует в лице Креслина его отца. А вздорная возлюбленная героя, Мегера (sic!), услышав его пение, буквально взбеленилась. Казалось бы, с чего? Можно с определенностью заключить: пение Креслина заставило ее бешено ревновать к его матери.

Это, как было сказано выше, всего лишь фетишизм. А вот кое-что посерьезнее.

Не одного лишь несчастного Модезитта, но и множество его собратьев по перу отличает дотошное описание иногда совершенно неважных подробностей, по многу раз одних и тех же. Так, входя в комнату с каким-либо сообщением (типа «к нам идет парусный флот»), персонаж сперва «отмечает» в помещении лампу, до блеска начищенную и сейчас погашенную, низкий топчан, накрытый пестрым одеялом, плетеный травяной коврик шириною в три локтя и т. п., а уж потом произносит реплику. После чего все персонажи опрометью бегут отражать врага.

Какую художественную задачу выполняет, в таком случае, столь подробное описание комнаты? Каким образом влияет на судьбы мира пресловутый коврик или топчан? Они не принимают никакого участия в сюжете. Они даже не имеют своего «лица». Несколько раз Модезитт настойчиво упоминает глиняную миску с щербиной — она преследует героя вместе с переперченным мясом. И что стоило сказать — «щербатая миска», «кривобокая», «сальная и потасканная, как трактирная служанка»?

Ни один из описанных предметов в тексте не «живет» — не играет ни на настроение, ни на преамбулу очередного сюжета. Для чего же всякий раз производится сия инвентаризация? Чтобы показать читателю — ах, какой у меня подробный и продуманный мир? Ничего подобного! Это — упражнение для больных аутизмом. Стоит такой «Rainmen» посреди комнаты, раскачивается себе на месте — никакой связи с внешним миром. А добрый доктор учит его концентрировать внимание: «Расскажи, что ты видишь на столе? Опиши табурет! Вспомни, что ты видел на прогулке» и т. п.

Диагноз, который может быть вынесен Л. Е. Модезитту-младшему на основании созданного им текста, таков: аутизм, отягченный навязчивым страхом отравления, углубленный фетишизмом и эдиповым комплексом в патологической форме. Словом, «рассчитано на широкий круг читателей».

Модезитт, конечно, — не единственный автор fantasy, кто страдает явным психопатическим расстройством. На самом деле, несть им числа.

Очень часто персонажи, влекомые по бескрайним мирам, обожают устраивать себе уютные норы, почти герметические или неприступные убежища в редких и бедных харчевнях, даже когда опасность им и не грозит. Оказавшись в убогой комнате, где зачастую и кровати-то нет, только блохастый матрац на полу, герой маниакально проверяет, надежно ли заперта дверь, оконные ставни и т. д.

Что это? Печальный опыт игрока в «Adventures dangeon and dragon's»? Не-ет, это классическое проявление агорафобии, в котором герои доходят иногда до наивысшего проявления, так называемого «синдрома капюшона» (больной пытается «закуклиться», натягивая себе на голову одеяло, воротник одежды и т. д.). Вспомните огромное количество закутанных в плащи с капюшонами, опущенными на лицо, героев, злодеев и таинственных незнакомцев, кои беспрестанно бродят по мирам фэнтези!

Наиболее яркими, бесспорно, являются сексуальные отклонения. Весьма благодатной почвой стала фэнтези для садомазохизма.

Рассмотрим разные его проявления.

Не поддаются исчислению высеченные прекрасные рабыни и скованные цепями наложницы. «Рабыня извивалась под плетьми своим прекрасным нагим телом и искусанными в кровь губами шептала: еще! еще!..» Ну вот как после такого разговаривать с тем же Павлом Молитвиным? В его «Пути Эвриха» подобных перлов в количестве. Кроме того, дважды звучит тема посажения женщины на кол — аллюзия анального секса со сверхмужчиною, с летальным исходом. (М-да, а внешне симпатичный мужичок-боровичок с бородкою… видно, либидо заело).

У Спрэга де Кампа в одном из «Конанов» предолго пытают служанку раскаленными прутьями. А кошмарный «Гор», где что ни глава, то секут закованную в цепи полногрудую красотку…

Однако пытки женщин в описании авторов fantasy поражают прежде всего убогостью и неинтересностью. Набор штампов в описании, скудная фантазия… Скучно поданная флагеляция и неизменные раскаленные прутья. Увы! Садист-эстет изобретал бы изощренные способы мучительства, утонченные орудия пытки, воспевал бы порочную красоту боли и страха, что можно заметить, например, в сочинениях растленного Муркока с его декадентскими мирами.

Эстетский вариант садизма, с точки зрения врачей-психиаторов, является наименее опасным для общества. В реальных жизненных проявлениях он принимает вид игры с «жертвой-добровольцем» либо вообще никак не воплощается.

Садизм же «молитвинского» толка, ограниченный и вульгарный, свидетельствует, скорее, о неприязни означенного автора к женскому полу вообще, о стремлении возобладать над женщинами и утвердиться в собственном превосходстве. В реальной жизни это, понятное дело, не удается — но умище-то, умище куда девать?

Подобный садизм, связанный с неприязнью к женщине, подспудный, чаще всего всплывает на поверхность в виде очередного Чикатилло, серенького неприметного мужичонки. Такой мужичонка, задавленный собственной неполноценностью, — готовый клиент для психушки.

Как правило, на галеры или в каменоломни героев мужского пола отправляют более-менее безликие «силы»; в жертву темным божествам норовят принести злые жрицы. Обыкновенно цель жрицы — слиться с богом-монстром (мужского пола), а для этого необходимо сперва убить героя (потенциального соперника монстра).

На сексуальную направленность всех этих историй с «каторжными работами» указывает то, что в каменоломни никогда не отправляют старого и некрасивого герцога. Герой, который не является объектом сексуального вожделения, пыткам не подвергается. Напротив, молодых и красивых заковывают, морят голодом, бьют у столба, заставляют катать тачку с рудой и изнемогать на веслах. Глумятся. Позорят. Продают с торгов. Иные женщины находят в этом определенную сладость.

В жанре fantasy им подвергается местная интеллигенция, т. е. маги. Моральные страдания других персонажей (не магов) — даже по поводу разоренного отчего дома, погибших и угнанных в рабство родственников — выглядят довольно умозрительно. Другое дело — Дар, иссушающий душу. Маг всегда этим истерзан. Кроме того, он окружен непониманием. Он одинок, несмотря на свое могущество, он один обладает Знанием, которое одновременно есть его Проклятие. Все это гнетет и возвышает — словом, рвет на части.

Можно предположить, что в большинстве случаев автор вкладывает в образ мага значительную часть собственной души. Как-то раз доводилось мне задуматься: отчего сагу об Артуре столь часто излагают либо от лица Мерлина, либо от лица Морганы? Ответ: маги, т. е. интеллигенция, уязвимая и мятущаяся, эмоционально ближе современному писателю, нежели рыцари. И этот подход, кстати, куда честнее, нежели тот, при котором мягкотелый гражданин, отягощенный высшим образованием, воображает себя героем меча.

Представим себе автора fantasy, особенно в начале его пути. Он — мечтатель, которому скучна мещанская обыденность. Как признавался один очень неплохой толстяк-писатель: «Я женился в девятнадцать лет, двое детей, работа… А хотелось — безумной скачки по краю океана…». Какие честные, пронзительные слова! Итак, будущий сочинитель fantasy не понят окружающими (домашними, на работе), а в душе у него живут прекрасные яркие миры… У него есть Дар, Тайный Дар, а отсюда — один шаг до иссушения души.