Федор Булгаков - Томас Карлейль

То обоготворение сил, о котором мы упомянули выше, само является последствием необходимости, какую испытывает писатель, нисходить во всем до первоначального и естественного положения вещей. А что же реальнее силы? Что же доступнее пониманию, если не влияние, каким в состоянии давать себя чувствовать личный авторитет, будь то гений, или просто штык?

Одна из многих второстепенных заслуг философии Гегеля, как известно, состояла в разрушении противоположности между формою и содержанием. Нет такой основы, которая не имела бы своей формы, нет и формы, которая не предполагала бы известной основы. Но никогда та и другая не была в более явной связи, нежели мысль Карлейля и его манера писать. Трудно отделаться от мысли, когда читаешь его произведения, что это – не аффектация; она выступает резко в его беспрестанных декламациях против лицемерия века. Его выспренные мистические воззрения на неведомое, которое нас окружает, на вселенную, его преклонение перед тайной бытия, представляют что то позирующее, деланное. Так и кажется, что все это рассчитано, надумано. Тоже следует заметить и относительно его стиля. Это язык, будто намеренно сфабрикованный писателем, и однако же этому языку он обязан большею долей своего успеха. Словарь Карлейля можно было бы составить из длинных слов, на манер немецких, из неупотребительных форм, сравнительных и превосходных степеней… Автор весь уходит в странные термины, стереотипные эпитеты; фраза его будто отрублена, прервана. Карлейль, видно, нарочно делал ее антимузыкальной, антипериодичной, отрывочной. Прибавьте к этому восклицания, вопросительные знаки, воззвания к действующим лицам, к читателю, к небесам и земле, ко всему на свете, и вы получите понятие о стиле Карлейля. Ничем так не злоупотребляет он, как словами Бог, беспредельность, Вечность, Глубина.

Нужно ли прибавлять, что эта смешанная роль пророка и буффона, эти выделанные эксцентричности, производят скорее впечатление, будто ими автор пользуется, чтоб обратить внимание на себя, чем впечатление действительного убеждения? С самого начала своей литературной карьеры Карлейль не писал так. В его «Жизни Шиллера» обыкновенные английские обороты. Если по его первым литературно-критическим статьям и можно отчасти предугадать, что выйдет потом из писателя, все же они не выказывают отличий от обыкновенно употребительного языка. Но «Sartor resartus», который принадлежит почти к той же эпохе, уже обнаруживает странности. С тех пор автор начинает пользоваться излюбленной им манерой писать, которая имеет двойную выгоду, будучи легче самой простейшей формы и возбуждая любопытство публики. Его «Французская революция» (1837 г.) представляется уже совсем скроенной по особой мерке.

Влияние Карлейля, как писателя, измыслившего свою манеру писать, было велико. Он вызвал целый ряд подражателей, которые, впрочем, вместо того, чтобы заботиться о дельности и логичности своего изложения, больше кичились своей виртуозностью или эффектами шарлатанского стиля. Не избегли соблазна в этом отношении и великие таланты в Англии. Рускин, например, как и сам Карлейль, кончил тем, что перешел от исключительного стиля к странному, и от аффектации дошел до мистификации.

Влияние философских взглядов Карлейля было не меньше, чем и его литературная деятельность, но оно было более спасительно и благотворно. Имя Карлейля останется навсегда в истории мысли в Англии. Он наметил резко стезю своих воззрений. Как, не смотря на недостатки своего стиля, он в сущности был артистом, также точно, не взирая на претендательность его сентенций, он был если не философом, то, по крайней мере, действовал на формировку умов. Короче сказать, если бы требовалось общим образом определить моральное и интеллектуальное влияние Карлейля, мы бы заметили, что Карлейль в особенности служил тому, чтобы порвать и раздвинуть путы, в которых загрузла мысль его сограждан. Слушая, как он беспрерывно твердил о божестве и вечности, о тайне и обожании, в нем начинали видеть провозвестника более высокой и широкой религии, сравнительно с ходячими верованиями. С тех пор умозрение проложило в Англии новую дорогу. Всемирные тайны Карлейля сменились точными изысканиями, строгими исследованиями и определениями. Неизвестно, отдавал ли себе отчет в этом сам Карлейль, но во всяком случае он достаточно прожил для того, чтобы видеть свое влияние исчерпанным, свою роль в качестве учителя устарелой.

Вышеприведенные воспоминания г‑жи О. К. содержат в себе несколько данных, подтверждающих это. «85-летний Карлейль пережил себя» – говорит г‑жа О. К. Он замечал над собою весь процесс разрушения и нетерпеливо жаждал смерти. «Прошлою весною г‑жа О. К. уезжала из Лондона в Россию. Карлейль, с верным другом своим Джемсом Фрудом, приехал к ней… Разговор преимущественно касался её отъезда, возвращения, и только что вышедшей в то время её книги: „Россия и Англия“. Карлейль настаивал на необходимости сообщать как можно более сведений о России.

– Англия очень невежественна насчет вас, заключил он.

Прощаясь, г‑жа О. К. сказала ему „до свидания“.

– О, нет, воскликнул он, как-то испуганно. О, нет, повторил он, желайте мне поскорей смерти. Мне давно пора, давно! Неужели придется еще помучиться несколько месяцев? Это выше сил.

Г-жа О. К. заметила ему, что друзьям его больно слышать такие слова:

– Вы нам дороги, нам нужны ваши советы, ваши указания; смерть ни от кого не уйдет, утешала она. Но Карлейль как будто считал себя забытым на земле…»

Само собою разумеется, видя свое влияние отжившим, Карлейль в праве был утешать себя, что он служил уже переходом между прошлым и настоящим. А к этому, конечно, сводится роль всех систем; в этом заключается лучшая слава, на какую только может претендовать мыслитель на этом свете…