Виссарион Белинский - Сочинения Александра Пушкина. Статья третья
Дальнейшие стихи этого отрывка, несмотря на их шуточный тон, показывают, как сильно действовали на детское воображение Пушкина даже и «Двенадцать спящих дев». Но влияние Жуковского на Пушкина было больше нравственное, чем артистическое, и трудно было бы найти и указать в сочинениях Пушкина следы этого влияния, исключая разве лицейские его стихотворения. Пушкин рано и скоро пережил содержание поэзии Жуковского, и его ясный, определенный ум, его артистическая натура гораздо более гармонировали с умом и натурою Батюшкова, чем Жуковского. Поэтому влияние Батюшкова на Пушкина виднее, чем влияние Жуковского. Это влияние особенно заметно в стихе, столь артистическом и художественном: не имея Батюшкова своим предшественником, Пушкин едва ли бы мог выработать себе такой стих.
Батюшкову, по натуре его, было очень сродно созерцание благ жизни в греческом духе. В любви он совсем не романтик. Изящное сладострастие – вот пафос его поэзии. Правда, в любви его, кроме страсти и грации, много нежности, а иногда много грусти и страдания; но преобладающий элемент ее всегда – страстное вожделение, увенчаемое всею негою, всем обаянием исполненного поэзии и грации наслаждения. Есть у него пьеса, которую, можно назвать апофеозой чувственной страсти, доходящей в неукротимом стремлении вожделения до бешеного и в то же время в высшей степени поэтического и грациозного безумия. Этим страстным вдохновением обязан наш поэт самой древности, и содержание взято им из ее мифологической жизни: оно в ярких красках рисует веселое празднество и обаятельно буйных, очаровательно бесстыдных жриц Вакха:
Все на праздник ЭригоныЖрицы вакховы текли;Ветры с шумом разнеслиГромкий вой их, плеск и стоны.В чаще дикой и глухойНимфа юная отстала;Я за ней – она бежалаЛегче серны молодой.Эвры волосы взвевали.Перевитые плющом,Нагло ризы поднималиИ свивали их клубком.Стройный стан, кругом обвитыйХмеля желтого венцом,И пылающи ланитыРозы ярким багрецом,И уста, в которых таетПурпуровый виноград —Все в неистовой прельщает,В сердце льет огонь и яд!Я за ней… она бежалаЛегче серны молодой;Я настиг; она упала!И тимпан под головой!Жрицы вакховы промчалисьС громким воплем мимо нас;И по роще раздавались«Эвоэ!» и неги глас.{6}
Такие стихи и в наше время превосходны; при первом же своем появлении они должны были поразить общее внимание, как предвестие скорого переворота в русской поэзии. Это еще не пушкинские стихи; но после них уже надо было ожидать не других каких-нибудь, а пушкинских… Так все готово было к явлению Пушкина, – и, конечно, Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтоб имя его произносилось в истории русской литературы с любовию и уважением.
Судя по родственности натуры Батюшкова с древнею музою и по его превосходному поэтическому таланту, можно было бы подумать, что он обогатил нашу литературу множеством художественных произведений, написанных в древнем духе, и множеством мастерских переводов с греческого и латинского, – ничуть не бывало! Кроме двенадцати пьес из греческой антологии, Батюшков ничего не перевел из греческих поэтов; а с латинского перевел только три элегии из Тибулла – и то вольным переводом. Перевод Батюшкова местами слаб, вял, растянут и прозаичен, так что тяжело прочесть целую элегию вдруг; но местами этот же перевод так хорош, что заставляет сожалеть, зачем Батюшков не перевел всего Тибулла, этого латинского романтика. Каков бы ни был перевод этот в целом, но места, подобные следующим, выкупили бы его недостатки:
Нет друга моего, нет Делии со мной.Она и в самый час разлуки роковойОбряды тайные и чары совершала:В священном ужасе бессмертных вопрошала;И жребий счастливый нам отрок вынимал.Что пользы от того? Час гибельный настал —И снова Делия печальна и уныла,Слезами полный взор невольно обратилаНа дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,«Утешься!» Делии сквозь слезы говорил;«Утешься!» и еще с невольным трепетаньемПечальную лобзал печальным лобызаньем.{7}Казалось, некий бог меня остановлял:То ворон мне беду внезапно предвещал,То в день, отцу богов, Сатурну, посвященный,Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.О вы, которые умеете любить,Страшитеся любовь разлукой прогневить!Но, Делия, к чему Изиде приношенья,Сии в ночи глухой протяжны песнопенья.И волхвованье жриц, и меди звучной стон?К чему, о Делия, в безбрачном ложе сонИ очищения священною водою? Все тщетно, милая,Тибулла нет с тобою! Богиня грозная! спаси его от бед,И снова Делия мастики принесет,Украсит дивный храм весенними цветами,И с распущенными по ветру волосами,Как дева чистая, во ткань облечена,Воссядет на помост: и звезды и луна,До восхождения румяныя Авроры,Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.. . . . . . . . . .. . . . . . . . . .Единственный мой бог и сердца властелин,Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!До гроба я носил твои оковы нежны,И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,В Элизий приведешь таинственной стезей,Туда, где вечный май меж рощей и полей;Где расцветает нард и киннамона лозыИ воздух напоен благоуханьем розы;Там слышно пенье птиц и шум биющих вод;Там девы юные, сплетяся в хоровод,Мелькают меж древес, как легки привиденья;И тот, кого постиг, в минуту упоенья,В объятиях любви неумолимый рок.Тот носит на челе из свежих мирт венок.. . . . . . . . . .. . . . . . . . . .Но ты, мне верная, друг милый и бесценный,И в мирной хижине, от взоров сокровенной,С наперсницей любви, с подругою твоей,На миг не покидай домашних алтарей.При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной.Подруга в темну ночь зажжет светильник яснойИ, тихо вретено кружа в руке своей,Расскажет повести и были старых дней.А ты, склоняя слух на сладки небылицы.Забудешься, мой друг; и томные зеницыЗакроет тихий сон, и пряслица из рукПадет… и у дверей предстанет твой супруг,Как небом посланный внезапно добрый гений.Беги навстречу мне, беги из мирной сени,В прелестной наготе явись моим очам.Власы, рассеянны небрежно по плечам.Вся грудь лилейная и ноги обнаженны…Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженныйНа розовых конях, в блиставши принесетИ Делию Тибулл в восторге обоймет?
Элегия, из которой сделали мы эти выписки, не означена никакою цифрою. Она вся переведена превосходно, и если в ней много незаконных усечений и есть хотя один такой стих, как:
Богами свержены во области бездонны,{8} —
то не должно забывать, что все это принадлежит более к недостаткам языка, чем к недостаткам поэзии; а во время Батюшкова никто и не думал видеть в этом какие бы то ни было недостатки. Если перевод III элегии Тибулла и уступит в достоинстве переводу первой, тем не менее он читается с наслаждением; но XI элегия переведена Батюшковым более неудачно, чем удачно: немногие хорошие стихи затоплены в ней потоком вялой и растянутой прозы в стихах. Она довольно велика, но в ней можно указать на одно только место:
Дни мира, вы любви игривой драгоценны!Под знаменем ее воюем с красотой.Ты плачешь, Ливия? но победитель твой —Смотри! у ног твоих, колена преклоняет.Любовь коварная украдкой подступает,И вот уж среди вас размолвивших сидит!Пусть молния богов бесщадно поразитТого, кто красоту обидел на сраженьи!Но счастлив, если мог в минутном исступленьяВенок на волосах каштановых измятьИ пояс невзначай у девы развязать!Счастлив, трикрат счастлив, когда твои угрозыИсторгли из очей любви бесценны слезы!
Кроме двенадцати пьес из греческой антологии и трех элегий из Тибулла, памятником сочувствия и уважения Батюшкова к древней поэзии остается только переведенная им из Мильвуа поэма «Гезиод и Омир, соперники». Не имея под руками французского подлинника, мы не можем сравнить с ним русского перевода; но не много нужно проницательности, чтоб понять, что под пером Батюшкова эта поэма явилась более греческою, чем в оригинале. Вообще, эта поэма не без достоинств, хотя в то же время и не отличается слишком большими достоинствами, как бы этого можно было ожидать от ее сюжета.
Что мешало Батюшкову обогатить русскую литературу превосходными произведениями в духе древней поэзии и превосходными переводами, мы скажем об этом ниже.
Страстная, артистическая натура Батюшкова стремилась родственно не к одной Элладе: ей, как южному растению, еще привольнее было под благодатным небом роскошной Авзонии. Отечество Петрарки и Тасса было отечеством музы русского поэта. Петрарка, Ариост и Тассо, особливо последний, были любимейшими поэтами Батюшкова. Смерти Тассо посвятил он прекрасную элегию, которую можно принять за апофеозу жизни и смерти певца «Иерусалима»; стихотворение «К Тассу» – род послания, довольно большого, хотя и довольно слабого, также свидетельствует о любви и благоговении нашего поэта к певцу Годфреда; сверх того, Батюшков перевел, впрочем довольно неудачно, небольшой отрывок из «Освобожденного Иерусалима». Из Петрарки он перевел только одно стихотворение – «На смерть Лауры», да написал подражание его IX канцоне – «Вечер». Всем трем поэтам Италии он посвятил по одной прозаической статье, где излил свой восторг к ним, как критик. Особенно замечательно, что он как будто гордится, словно заслугою, открытием, которое удалось ему при многократном чтении Тассо: он нашел многие места и целые стихи Петрарки в «Освобожденном Иерусалиме», что, по его мнению, доказывает любовь и уважение Тассо к Петрарке.
