Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью
Наконец-то нас подводят к пристани и пока, до начала выгрузки имущества, разрешают спуститься на берег, что мы с радостью делаем. И. только не подумайте, что пишу сценарий для кино: первые, кого мы встречаем, а правильнее сказать, кто нас встречает – это мама и Инна! Да, они тоже прибыли в Баку, несколько позже нас, тоже побывали у Соколовских, от которых узнали, что я поступил в училище, и помчались туда. Но в училище им сказали, что героический военмор не состоялся. Удалось им узнать, с помощью какого плавсредства мы переплываем Каспий. Их госпиталь погрузили на нормальный пассажирский пароход, на котором они без всякой задержки прибыли в Красноводск раньше нас – ну вот и все. Не знаю почему, но на этот раз мамино начальство отпустило маму очень легко. Это было в самом начале сентября.
Почему-то Красноводск не сохранился в моей памяти, несмотря на то, что мне пришлось побывать в нем еще раз – ровно через три года. Помню только мелкую соленую очень вкусную рыбу, кажется, называемую “тилькой” – и все. Погрузились опять в товарные вагоны и тронулись в путь дальше – на восток. Проехали мы не очень много и остановились на станции Милютинская (сейчас я даже не помню, находится эта станция до или после Ашхабада). Выгрузились только люди – госпиталь развертываться не стал – это еще не было назначение. Жили мы в помещении школы, в больших классах, и ждали.
В это время на меня нашла волна какого-то фантастического социального творчества. Сказать наивного – это значит, ничего не сказать. Вроде я был не такой уж маленький и не такой глупый, но мне показалось, что я нашел уникальное средство против всех людских неприятностей, даже против войн. Я был увлечен этой идеей настолько, что начал делать какие-то записи, рисовал чертежи, ни о чем другом не думал, ну настолько ”дерябнулся”, что был уверен – узнай об этой идее Гитлер, и он тут же остановил бы войну. Естественно, вы ждете, что я расскажу что-то интересное, пусть наивное, спорное, но все же что-то. Но, нет, даже этого не было. Судите сами. Я мысленно, а потом в неумелых чертежах, создал дом, в котором должна жить каждая семья. Почти год, прожитый практически на колесах, в условиях, которые никак не назовешь комфортными, особенно обострил понимание важности для человека жить нормально. Поэтому я наделил дом всеми тогда мне известными удобствами, очень важным было, по моему мнению, даже расположение комнат, этажность и т. п. Я физически ощущал, что человек, живя в таких условиях, не захочет делать гадости другим людям, а тем более воевать. Внутреннее мое состояние было необычайно приподнятым, несмотря на то, что именно в это время я жестоко страдал от фурункулеза. Я был уверен, что мне известно то, что никому неизвестно. Что это было? Просто сдвиг, необычное вдохновение, или все же реакция на длительное пребывание на колесах? Но ощущение было очень яркое, и я его запомнил.
В октябре мы вторично проехали Ташкент и остановились недалеко от него на станции Кадырья, поселок Дурмень. Поселок Дурмень, как и другие поселки Орджоникидзевского района Ташкентской области, был живописным, настоящая оазисная Средняя Азия, неимоверные по площадям фруктовые сады и необозримые, от горизонта до горизонта, моря хлопка. Интересно отметить, что, где бы ты ни находился, вдали, на юге, всегда видна гряда гор – Гималайские горы. В октябре урожай уже был снят, посещать сады не возбранялось, и мы с жадностью собирали полузасохшие яблоки и груши. Но главное – это запах садов! Тогда Дурмень представляла собой две узкие полосы домов дехкан с приусадебными землями, тянущиеся вдоль шоссейной дороги, начинавшейся в Ташкенте. Снять комнату, большую комнату, как и год назад было нетрудно. Наши хозяева, фамилия их была Махмудовы, гостеприимные и доброжелательные люди, составляли обычную для узбеков большую семью, а диапазон возрастов детей был настолько значительным, что старшие дети годились в родители младшим и разобраться в их взаимоотношениях было непросто: кто тут был ока, кто апа, кто ана и т. д. Я подружился и по-настоящему с сыном хозяев, моим сверстником Хайдаром. Широкое добродушное лицо, узкие умные глаза, характерный узбекский акцент, но русским владел отлично.
Зима в Средней Азии нехолодная, но в помещениях, где отсутствуют нормальные печи, а пол и стены сделаны из глины, замешанной с сухими отходами стеблей хлопка, далеко не тепло. Но узбекский народ, как и все народы в любых условиях, нашел свое решение. Это решение называется сандал. В центре спальной комнаты выкапывается яма, глубиной в полторы голени, на дно устанавливается жаровня с прогоревшими, но тлеющими углями, сверху устанавливается столик, выступающий из ямы, столик закрывается коврами и одеялами. Семья усаживается вокруг столика, ест или просто разговаривает, тепло от углей идет к ногам, а значит, и ко всему телу. Тепло и уютно при любой окружающей температуре. Люди согреваются, отбрасываются веером вокруг сандала и, прикрывшись одеялами, засыпают. Вообще узбеки очень изобретательный народ. Вот, например, как решается проблема с пеленками для маленьких мальчиков. Мальчику надевается нечто, похожее на катушку для ниток, с другой стороны катушки вставляется трубка – и все, никаких забот целый день. А как только ребенок начинает ходить, он становится почти самостоятельным человеком. Конечно, материнский глаз за ним следит, но все равно это не то, что в европейских семьях.
Я начал ходить в девятый класс. Но в Дурмени школы не было, вернее она – была, но ее занял наш госпиталь. Пришлось ходить в школу в соседний поселок – Кибрай: ровно 5 км туда и 5 обратно. Иногда нас подхватывали попутные машины, но это было редко. Мне купили очень прочные, но и очень тяжелые английские ботинки, и я помню, с каким удовольствием отпечатывал свой каждый шаг по асфальтовому шоссе, а разойдясь, продолжал “печатать” уже по коридорам школы.
О Кибрае я буду вынужден еще говорить чуть позже, а пока скажу, что учиться в школе во время войны было очень просто: ученики по подготовке были совсем разные, и установить жесткие общие для всех требования было невозможно. Я, например, в восьмом классе почти не учился, в девятый начал ходить только во второй половине ноября, а закончил в марте. Тем не менее, именно тогда начали думать о моем будущем. Тем более, что мне вот-вот должно было исполниться семнадцать лет. До нас дошли слухи, что при многих институтах открываются подготовительные отделения, куда принимают школьников, окончивших девять классов. Вроде время еще было.
Однако хотелось как-то прояснить обстановку. И вот однажды, это было, скорее всего, в середине февраля, мы с папой поехали на разведку в Ташкент. Мы узнали, что подготовительные отделения начнут свою работу только в июле или в августе, но тянуть с подачей документов нам не посоветовали. В Ташкенте в то время было довольно много институтов как местных – Университет, Медицинский, Педагогический, Железнодорожного транспорта, так и эвакуированных из различных городов Советского Союза, в том числе Воронежский Авиационный институт – ВАИ. Именно на ВАИ я и положил глаз. У папы были какие-то служебные дела, потом мы зашли в гости к нашей старинной ростовской знакомой Софье Исааковне, имевшей в Ростове частный зубоврачебный кабинет на Книжной улице. Я даже запомнил, каким вкусным супом она нас угостила.
Разговор шел о маме, чувствовала мама себя тогда неважно, и папа был этим очень озабочен. (Здесь мне хочется вспомнить еще об одной встрече с Софьей Исааковной – это было в середине пятидесятых, я тогда в связи с гонениями на евреев-врачей был переведен из Ленинграда в Ростов. Мы с Нонной встретили Софью Исааковну на улице, на Газетном переулке, и она, обижаясь на нас за то, что мы ее никогда не навещаем, сказала горькую фразу: “Вы не бойтесь, старость болезнь не заразная”. Ей тогда было лет 60.)
От Софьи Исааковны к вокзалу мы шли с папой по Старому городу: узкие, кривые средневековые улочки. Я обратил внимание на то, что папа идет как-то тяжело. Я спросил, как он себя чувствует, он ответил, что все в порядке. Разговор зашел о том, как я буду добираться из Дурмени в Ташкент, если я попаду на подготовительное отделение: местная железнодорожная линия, связывающая Ташкент с пригородами, работала редко или не регулярно – я сейчас не помню. Я, как всегда, оказался на “высоте” и предложил фантастический вариант: продать мои замечательные бутсы и купить велосипед, на котором я буду ездить в Ташкент и обратно – это примерно 20 км. Папа не стал обсуждать эту идею.
Через несколько дней, в самом конце февраля, папа заболел. Он слег в постель, температура была высокой, но первоначально он чувствовал себя терпимо. Он жаловался на спину, которая действительно была воспалена, как выяснилось потом, это было рожистое воспаление. Врачи госпиталя и, прежде всего, доктор Кобзев – он считался хорошим специалистом, отнеслись к папиному заболеванию несерьезно, с шуточками, без должного внимания. Я же, как идиот, продолжал ходить в школу. И вот, однажды, возвращаюсь из школы, и мама с плачем мне говорит: “Папа умирает, а ты зачем-то ходишь в школу”. Врачи засуетились, выяснилось, что помимо рожистого воспаления у папы еще крупозное воспаление легких и, как следствие, заражение крови – сепсис. Сказали, что может помочь новое средство, кажется, пенициллин, но в нашем госпитале, работающем госпитале, его не оказалось. Однако выяснили, что примерно за 5-7 км от нас, в больнице поселка Орджоникидзе, есть это лекарство, но почему-то нет свободного транспортного средства для его доставки. Я выскочил на дорогу и побежал. Задыхался, но бежал, туда и обратно. Мне казалось, что чем мне будет труднее, тем папе будет легче.
