Том Шиппи - Дорога в Средьземелье
Как нуждался Ниггль в ком–нибудь, кто сказал бы ему эти слова!.. Для нас же главное сейчас то, что эти строки лают нам добротное, проверенное основание для осуществления основной для аллегории операции — составления уравнений. Путешествие — это смерть, художник Ниггль — писатель Толкин. Это особенно хорошо заметно, когда Ниггль обвиняется в том, что «иногда он попросту бездельничал»; позже это обвинение смягчается до упрека в том, что он «рисовал листья лучше, чем деревья», и в неспособности организовать время. Толкин был очень чувствителен к обвинениям в лености. Но при этом известно, что он был, во–первых, перфекционистом, а во–вторых, легко отвлекался[112]. «Лист» Ниггля — это «Хоббит», «Дерево» — «Властелин Колец», страна, которая скрывается за Деревом, — Средьземелье, «другие картины… пристроенные по бокам к большой», — стихи и другие ранние произведения, которым Толкин продолжал упорно подыскивать место в своей главной прозе. Между тем сад, уходом за которым Ниггль так дерзко пренебрегал, зловеще напоминает профессиональные обязанности автора, а визитеры, которые пугают его посещением Инспектора, приводят на ум одного неучтивого коллегу Толкина, который даже после выхода «Властелина Колец» продолжал самым невежливым образом фыркать: «Нечего было тратить время на всякие писульки, надо было читать побольше лекций!»[113]. Подобные уравнения можно составлять и дальше, — более того, автор именно этого от нас и ждет. Толкин полагал, что аллегория должна быть непременно «точной», то есть все ее части должны плотно прилегать друг к другу. В аллегории читатель ценит именно детальную точность, поскольку главное удовольствие он получает, именно разгадывая, что чему соответствует. Поэтому не лишним будет обратить внимание на то, где именно держит свою картину Ниггль. Тут зашифрована особая шутка. Картина стоит в высоком сарае, который Ниггль построил для нее у себя в саду на клочке земли, где раньше выращивал картошку. Итак, ради живописи Ниггль пожертвовал грядками с картошкой. Чем же пожертвовал Толкин ради «Властелина Колец». Правильный ответ таков: он пожертвовал научными статьями типа тех, которые написал по поводу Ancrene Wisse и Sigelware. После 1940 года, года его всего лишь сорокавосьмилетия, Толкин написал только пять статей, две из которых были созданы в соавторстве, а две другие не вполне академичны. Однако Толкин никогда не опускался до того, чтобы презирать преимущества учености. Именно Нигглево «спасибо» в адрес «превосходного картофеля» господина Пэриша окончательно убеждает Первый Голос перевести Ниггля из Работного Дома (читай: Чистилища) на следующий уровень. Можно сказать, что вся повесть — это одновременно самообвинение и самооправдание, а рассказывается в ней о разрешении этого конфликта «на Небесах» в образах Ниггля и Пэриша, которые представляют, соответственно, творческую и практическую стороны личности самого автора, показанные в процессе приспособления друг к другу, хотя, заметьте, трудятся они — и места для других толкований не оставлено — именно над усовершенствованием дерева Ниггля и страны Ниггля, а отнюдь не над картофельными грядками Пэриша.
В конце 1930–х годов Толкин уже практически отказался от cursus honorum(92), и знал об этом. Как оправдывал он это перед самим собой, находил ли в себе достаточно сил примирить требования «картофельных грядок и Деревьев (то есть учености и фантазии)? Эти вопросы маячат, что не всегда бросается в глаза, на заднем плане трех критических статей, написанных почти одновременно с «Листом кисти Ниггля»: «Беовульф: Чудовища и критики» (в дальнейшем и ранее ЧиК, опубликована в 1936 году), «О волшебных сказках» (в дальнейшем и ранее ОВС, первый вариант восходит к 1929 году) и предисловие (в дальнейшем и ранее Пред.) к современному изданию «Беовульфа» в переводе Кларка Холла с исправлениями К. Л Ренна (1940). Ни одна из этих работ не отличается избытком филологии в узком смысле этого слова: в них не идет речи ни о звукоизменениях, ни о глагольных парадигмах. Поэтому те комментаторы Толкина, у которых не было желания копаться во всех этих лингвистических подробностях, всегда набрасывались на эти статьи с благодарностью. Тем не менее надо помнить, что в основании этих статей лежит все та же строгая филология. Они ведут в мир «фэнтэзи», но неизменно с оглядкой на фундаментальную ученость, и опираются на интенсивный и строгий подход к изучению слова.
Начнем с последней статьи. Толкиновское предисловие к переводу Кларка Холла защищает одну главную мысль, а именно: слова больше одноименных словарных заголовков. Что вы увидите, заглянув в стандартный словарь древнеанглийского языка Дж. Босуорта и Т. Н. Толлера и открыв его на статье Sigelwareí Вы прочтете, что Sigelware — это эфиопы, и больше ничего. А слово éасеп из «Беовульфа»? Словарь толкует его так: «возвеличившийся, большой, обширный, властный». Но «для того, кто интересуется древними верованиями», пишет Толкин, актуально только первое значение, поскольку éacen означает не просто «большой», но именно «возвеличившийся», «увеличившийся», в смысле сверхъестественной прибыли в силе. А вот кое–что о рунах. Босуорт и Толлер интерпретируют фразу из «Беовульфа» onband beadurúne как «раскрыть военный секрет» (что не имеет никакого смысла), а Кларк Холл попробовал перевести это как «выпустить на волю тайные мысли о раздорах». «На самом деле это выражение означает «разгадать боевую руну», — утверждает Толкин. Что именно имелось в виду, до конца не ясно. Это выражение окружено ореолом древности. Такое впечатление, что оно пришло к нашему поэту из какого–то другого времени. Возможно, речь здесь о заклинаниях, с помощью которых люди, сведущие в колдовстве, могли вызывать бури при ясном небе»(93). Тени Босуорта и Толлера имели бы право возразить Толкину: «Это бездоказательно!» Тогда Толкин парировал бы: если факты ведут нас в область фантазии, — что ж, будем иметь дело с фантазией! В более широком смысле предисловие Толкина к переводу Холла — это протест против перевода «Беовульфа» всего лишь на вежливый современный английский, мольба о более внимательном отношении к тому мировоззрению, которое заключено в «Беовульфе» и выражено не столько в сюжете, сколько в отдельных словах — таких как flœsc–homa, bán–hús, hreðcr–loca, ellor–sið («одеяние плоти», «костяной дом», «темница сердца», «путешествие в иные места»). По убеждению Толкина, поэт, использовавший эти слова, видел мир не так, как мы. Для него «храбрецы древности шагали под куполом неба, покрывающим срединную землю–остров (middangeard), окруженную безбрежными морями (gársecg) и внешней тьмою, и с суровым мужеством претерпевали краткие дни жизни (lœne líf), ожидая, пока пробьет час судьбы (metodsceaft), возвещающий гибель всего, что ни есть в мире, léoht ond líf samod (света и жизни вместе)»(94). Поэт «нигде не говорит об этом ясно и определенно». Тем не менее, настаивает Толкин, этот взгляд на мир в «Беовульфе» присутствует. Если обращать внимание на слова, вам не потребуется словарик мифологических верований древних англичан. Подобно названиям мест, римским дорогам или готским гласным, слова и сами по себе несут вполне достаточно информации.
Это отстаивание «реальности языка» слышится в каждой строчке лекции, прочитанной Толкином в 1936 году для Британской академии[114]. Здесь, однако, эта мысль переплетается с верой в «реальность истории» — верой довольно оригинальной, о которой Толкин, похоже, избегал высказываться прямо. Основная тема развивается здесь очень энергично, что причинило впоследствии немало хлопот легиону позднейших специалистов по «Беовульфу», пытавшимся ее парафразировать. Лекция изобилует «боковыми дверцами» и юмористическими образами — например, «вавилонское столпотворение конфликтующих голосов» или «Бармаглоты древнеисторических исследований»; это уже что–то вроде «драконьей глуши и хитрости обезьян»! Однако самым важным для этой статьи является просвечивающая сквозь ее текст убежденность ее автора в том, что ему известно, когда именно и при каких обстоятельствах была написана поэма, хотя открыто Толкин никогда о своих догадках не говорил и доказать ничего не пытался. «В определенный момент прошлого (курсив Толкина), — говорит он, — произошло некоторое смешение определенных понятий. И это нашло отражение в «Беовульфе»(95). Но, поскольку не существует никаких неоспоримых сведений о том, где и когда был сочинен «Беовульф» (это могло произойти в любом месте от Тайна до Северна[115] от 650 до 1000 года по P. X.), встает вопрос: что же имел в виду Толкин? Однако что–то похожее на ответ мы можем получить только опять–таки через посредство толкиновской аллегории: это — маленькая притча о человеке и о построенной им башне. Вот она:
