Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

«Всемирная литература» В. Шинкарева

Тот самый идеолог митьковщины, написавший все главные сочинения, освещающие это общественное явление, Шинкарев — человек заметный: и в живописи, и в литературе, и с виду. Сам высокий, широкоплечий, статный, именно такой художник как Шинкарев и мог взяться за исполинский проект под названием «Всемирная литература».

Проект этот заключается в следующем: берется литературный текст, к примеру, «Илиада» Гомера, и переводится на язык живописи. Таких переложений-перелицовок в альбоме Шинкарева шестнадцать, причем не все из них высокая классика. Есть здесь вещи не столь известные, во всяком случае в мировом масштабе, — «В лесу родилась елочка», например. Или народный гимн северного народа фижмы.

Сложность дела, задуманного художником, состоит в том, что ему нужно не проиллюстрировать книгу, как делали до него другие, а выделить в книге главное и перенести это в цвете на полотно.

Сам художник комментирует свое дело так: «Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал — ведь тогда это будет „изучение“, и пыльца ощущения сдуется».

«Выбор катастроф» А. Азимова

Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:

— Рукавицын, ты болен?

— Я не болен, — отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.

— Айзек Азимов. — Я пожимаю плечами. — Ну, про роботов, нашел о чем горевать.

— Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.

И загибая на руках пальцы, Рукавицын начинает перечислять все беды, которые неминуемо обрушатся на голову человечества и истребят его на хрен к едрене-фене.

Пальцев на руках не хватило, потому как бед оказалось ровным счетом 15 — от гибели Вселенной до тотального мирового голода как следствия перенаселенности планеты.

— Так что работай не работай, поливай кактус не поливай, все одно — хана, — сказал Рукавицын и задумчиво посмотрел на меня.

— Слушай, — он почесал в затылке, — а ведь это хороший повод устроить небольшие поминки. По человечеству. Ты как, за?

В глазах его запрыгали огоньки. Я понял, что на ближайшее время гибель человечества отменяется и полез в карман за бумажником.

Г

Газданов Г.

Эмигрант эмигранту рознь. Если Бунин, Зайцев и Осоргин до конца своих дней писали исключительно о России, то Газданов о родине, которую покинул в 16 лет, писал мало. Исключение — рассказы и «Вечер у Клэр», первый роман писателя, где в ретроспективе показаны жизнь и мытарства молодого солдата добровольческой белой армии, — роман, основанный на собственном коротком, но страшном опыте автора.

«Я плохо и мало знаю Россию, т. к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет; но Россия моя родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать», — писал он Горькому из Парижа в 1930 году.

Прозу Газданова сравнивали с прозой Набокова (тогда Сирина) и Марселя Пруста.

Здесь позволю себе короткое отступление о так называемом сравнительном методе в литературной критике. Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней нечего, но сказать надо (за рецензии платят деньги), тогда он и прибегает к вышеупомянутому методу, т. е. начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими и как-то себя зарекомендовавшими. При этом, если критик сравнивает автора, например, с Прустом, самого Пруста критику знать вовсе не обязательно, про Пруста, его стиль, манеру и прочее написаны десятки исследований. Метод Пруста — метод импрессионистического письма, запись мгновенных впечатлений, и если у сравниваемого автора обнаруживается что-нибудь сходное, то критик смело напишет: «в манере Пруста». Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится или положительной или отрицательной: «в лучших традициях» такого-то (Пруста, Гоголя, Достоевского…) или «слепо следует манере» такого-то (список тот же).

На примере Газданова в очередной раз убеждаешься, что во все времена критика, даже благожелательная, необъективна.

Все, написанное словами, сопоставимо. И когда все активно стали искать истоки Гайзданова в Прусте, вдруг выяснилось, что Пруста тот не читал вообще. Конечно, опытный критик вывернется и начнет рассуждать о незримых течениях духа и неисповедимых путях искусства, по которым независимо от писателя одни и те же идеи перемещаются от автора к автору.

Но почему-то про самобытность начинают вспоминать лишь тогда, когда писатель лежит в могиле — под небом Франции ли, России, неважно какой страны.

Гайдар А.

Мне Гайдар нравится — просто потому, что нравится, вот и все.

«Жил человек в лесу возле Синих гор», — разве плохой писатель может так начать книгу?

А все это «советское» — «несоветское», «наше» — «не наше» — дурость и блажь, и блажные дураки те, кто такое деление принимает. За хорошие книги, неважно, когда написанные — при советской власти, при несоветской, — стыдиться стыдно — извините за тавтологию.

Жизнь и творчество этого «писателя от природы» (определение мое. — А.Е.) было не таким уж безоблачным, как о нем писали в прежних гайдаровских биографиях. То есть, понятно — бои, контузии, в двадцать лет увольнение «в бессрочный отпуск» из Красной Армии, без которой сын комдива Гайдар жизни своей не мыслил, — одно это добавит всякому на лицо морщин.

Но были и другие печали, о которых в биографиях не рассказывали. А именно — цензурные ножницы, режущие по-живому художественную кожу произведения в зависимости от перемены климата.

Вот случай, о котором сообщает историк отечественной цензуры Арлен Блюм. Он сравнивает известный рассказ писателя «Голубая чашка» в варианте 1936 и 1940 года.

1936: «Есть в Германии город Дрезден, и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей…»

1940: «Есть за границей какой-то город, и вот из этого города убежал один рабочий…»

1936: «„Дура, жидовка! — орет Пашка. — Чтоб ты в свою Германию обратно провалилась!“ А Берта дуру по-русски хорошо понимает, а жидовку еще не понимает никак. Подходит она ко мне и спрашивает: „Это что такое жидовка?“ А мне и сказать совестно. Подождал — и вижу: на глазах у нее слезы. Значит, сама догадалась… Я и думаю: „Ну погоди, приятель Санька, это тебе не Германия, с твоим-то фашизмом мы и сами справимся!“»

1940: «Дура, обманщица! Чтоб ты в свою заграницу обратно провалилась! А Берта по-русски хорошо понимает, а дуру и обманщицу еще не понимает никак. Подходит ко мне и спрашивает: „Это что такое дура?“ А мне и сказать совестно… Я и думаю: „Ну погоди, приятель Санька, с твоим-то буржуйством мы и сами справимся!“»

Все понятно: в 1936 году Германия была стране Советов врагом, а в 1940, после пакта Молотова — Риббентропа, стала лучшей ее подругой.

В послесловии к «правдинскому» изданию ранних повестей Гайдара (сборник «Лесные братья», М.: Правда, 1987) рассказывается история первых публикаций повести «Р.В.С.».

Когда в июне 1926 года повесть вышла в Госиздате, в Москве, Гайдар, прочитав напечатанное под его именем издание книги, отрекся от этого «сочинения», и его «отречение» тогда же напечатала «Правда». Вот оно:

Уважаемый товарищ редактор! Вчера я увидел свою книгу РВС — повесть для юношества. Эту книгу теперь я своей назвать не могу и не хочу. Она дополнена чьими-то отсебятинами, вставленными нравоучениями, и теперь в ней больше всего той самой «сопливой сусальности», полное отсутствие которой так восхваляли при приеме госиздатовские рецензенты. Слащавость, подделывание под пионера и фальш проглядывают на каждой ее странице. Обработанная таким образом книга — насмешка над детской литературой и издевательство над автором.

Прав был Александр Сергеевич, который нашу отечественную цензуру только с «дурой» и рифмовал.

География

Кажется, что может быть обыденнее и проще географической науки. Все белые пятна на карте мира уже давно закрашены в соответствующие цвета. Все дороги, реки, болота, моря, пустыни пронумерованы, классифицированы и внесены в реестр. Но вот открываю недавно в ЖЖ страницу Мирослава Немирова и там читаю:

Самая ‹…› река в Казахстане — это река Куланотпес («Кулан не пройдет»), которая впадает в озеро Тениз с юго-востока. Так как она со снеговым питанием, то после половодья уровень там сильно падает, но в озеро впадает река Нура с северо-востока, и, если у Нуры очень большой расход, то иногда, из-за малого уклона, река Куланотпес течет в обратную сторону.