Сборник Сборник - Гоголь в русской критике

Гоголь – фигура более от нас далекая по времени, а может быть, и по душевному типу, но не менее мученическая и мучительная. Если и его кисть внезапно стала ломаться, подло виляя, ломаться, задавшись целью нарисовать портреты миллионеров, откупщиков, царских архипастырей и вельмож, то и это делалось тоже в силу такого же коренного внутреннего сдвига. Ни на одну минуту не верю я, чтобы Гоголь при нормальных, скажем, просто нормальных конституционных условиях мог навлечь на себя громы Белинского и начать играть в руку реакции. Ничего глубоко реакционного в нем нет. Если у Гоголя (менее, чем у Достоевского) находится иногда искренняя и глубокая нота в его реакционной музыке, то это потому, что он вообще талантлив, поэтому фальшивя всей душой, остается гением. Опять-таки, прошу заметить, фальшивя всей душой, но не потому, чтобы Гоголь сказал: плетью обуха не перешибешь, чтобы он сдался на власть сатаны, благословляя его и признав его богом, чтобы он сознательно чему-то изменил. Нет, просто этот самолюбивый и вместе с тем болезненно-чуткий человек, этот человек, душа которого сплетена была из фибр жажды славы, доходившей до мании величия, и фибр сомнения, доходившего до мании преследования, внутренне, полусознательно убоявшийся кошмарной власти мира сего, пошатнулся, внутренно исказился весь так, что самая искренность его стала уже фальшью. Коренные критерии покосились, вся душа стала гримасой, но гримасой окаменевшей и превратившейся в личность. Так как не мог же в самом деле Гоголь пресечь весь таившийся в нем процесс против мелочности и безобразия жизни, то он не оставил его, но он облек его в грозное проповедничество пустякового морального свойства, проповедничество от имени церкви и властей предержащих, против порочности малых сил. Как и Достоевский, внутренний запас едких кислот Гоголь выбросил в противоположном направлении, против неверия, суемудрия интеллигенции и т. д. И это подкашивало силы Гоголя как карикатуриста.

Какая судьба! Художник хотел создать себе мир южной красоты, какую-то мировую майскую ночь, полную чувственной прелести, буйной воли, человеческой ласки и ласки природы, а тут вокруг ужасные рожи, которые, как лишаями, закрыли облик мира. Тогда с переливчатым смехом, в котором столько сознания силы, что порою сам гнев кажется отсутствующим в нем, бросается Гоголь на этих кикимор и показывает им зеркало, глянув в которое, они должны были бы лопнуть от хохота и рассеяться в воздухе.

Но вот оказывается, что зеркало это смеет отражать только карликов, а за карликами идут средней величины и большой величины и колоссальные Вии, чудовища гороподобные, кошмарные, но это уже силы непреодолимые, и Гоголь чувствует, что стоит только ему, маленькому философу и художнику, прямо глянуть в глаза Виев, чтобы они в порошок его стерли. А хочется жить, хочется творить, и в страшной внутренней конвульсии природа его раскалывается. Глаза ему уже изменили. На месте кошмаров он видит какие-то далекие светлые образы, какие-то величавые туманные лики. Ему кажется, что гадкие карлики, ползающие вокруг него, не порождение и не подножие, не почва, из которой выросли эти ужасные лики, грозные лики чудовищ, а, наоборот, болото, не соответствующее величавым богам, в которые превратила вышеупомянутая судорога его души в самых глазах его миродержащих уродов.

И здесь, стало быть, нельзя. Что же делать? А между тем Гоголь не хочет пописывать. Между тем страстная жажда славы и величия колышет его душу. Эта жажда уже получила свою пищу и в пути славы теплыми лучами озарила Гоголя. Он чувствует, что все взгляды обращены на него, что он – заместитель Пушкина, что он – главный жрец всероссийской литературы. Он высоко понимает свою задачу. Он хочет быть учителем жизни. И он учит, он проповедует, он грозит, он гремит, – но – увы! – совсем не теми словами, совсем не в ту сторону, и все его проповеди, вместо того чтобы украсить его в вечности, чтобы сверкающим нимбом окружить лик его в Пантеоне русских писателей, превращаются в смрадное облако, в чадный дым, порой совершенно закрывающий от нас его все-таки дорогие нам черты.

Последние годы жизни Гоголя с этим попом,[253] оплевывающим в нем все радостное, все творческое, с этим забитым, испуганным смирением, с этим сомнением и самосокрушением, – представляют собой действительную пытку.

Кто же это корчится перед нами, вот этот худой, длинноносый, с потухшими глазами? Кто это сжигает свою душу? Это великий писатель от природы, поэт счастья, царственный фантаст, волшебник искрометного смеха, получивший переломивший его пополам удар железной палицей самодержавия; самодержавие вкупе и влюбе со всем русским бытом, которого оно было и порождением и причиной, наступило на мозг и сердце Гоголя, потому он и корчится теперь, как червь, не смеет протестовать или протестует не против того, извивается, желая защититься, но извивается бесплодно, нецелесообразно.

Почти у всякой русской писательской могилы, у могилы Радищева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Толстого и многих и многих других, почти у всех можно провозгласить страшную революционную анафему против старой России, ибо всех их она либо убила, либо искалечила, обузила, обгрызла, завела не на ту дорогу. Если же все же они остались великими, то вопреки этой проклятой старой России, и все, что в них есть пошлого, ложного, недоделанного, слабого, все это дала им она.

Комментарии

Литература о Гоголе необозрима. В сборниках, изданных до Великой Октябрьской социалистической революции (Зелинского, Покровского и др.), материалы подобраны применительно к казенно-монархическим учебным программам. Буржуазное литературоведение широко использовало писания реакционных критиков, искажавших подлинный идейный облик писателя. В настоящий сборник включены основные выступления русской прогрессивной критики о Гоголе и высказывания ряда русских классиков. Примечания в настоящем сборнике имеют исключительно справочный характер. Редакторские замечания и вставки даются в угловых скобках.

1 (Стр. 3) Впервые напечатано в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», 1831, № 79, в статье Л. Якубовича, в форме письма к редактору А. Ф. Воейкову. Следует отметить, что в самом «Русском инвалиде» № 239 от 20 сентября 1831 г. появилось в отделе «Новая книга» сообщение о «Вечерах на хуторе»: «Легкой и приятной слог, веселость и остроумие – есть неотъемлемые достоинства сей книги», и далее следовал совет прочесть ее всем, уверяя, «что господа читатели и покупатели поблагодарят нас за сей совет».

2 (Стр. 3) Пушкин пересказывает место из письма Гоголя к нему от 21 августа 1831 г.: «Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отвернувшись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву».

1 (Стр. 4) Впервые напечатано в журнале «Современник», 1836, т. I, стр. 311–312 (ценз. разр. от 31 марта 1836), без подписи.

1 (Стр. 5) Впервые напечатано в «Телескопе», 1835, ч. XXVI, № 7 и 8, стр. 392–417 и 536–603 (ценз. разр. 1 и 21 сентября 1835), за подписью: В. Белинский.

В марте 1833 г. началось сотрудничество Белинского в журнале профессора Московского университета Н. И. Надеждина «Телескоп» и издаваемой им же газете «Молва», вначале на положении переводчика, рецензента, а затем в качестве критика и редактора. Появление «Литературных мечтаний» не только упрочило положение Белинского, но и привело к окончательному расколу в редакции «Телескопа». Будущие славянофилы Шевырев, Погодин, Андросов покинули журнал и вскоре создали свой собственный орган «Московский наблюдатель», проводивший идеи консервативного романтизма. С января 1835 г. и особенно с марта 1835 г. «Телескоп» и «Молва» перешли в руки Белинского. С мая 1835 г., в связи с отъездом Надеждина за границу, Белинский был официально утвержден редактором «Телескопа» и «Молвы». До декабря 1835 г. Белинский единолично издавал журнал. Это был самый блистательный период «Телескопа». Эти номера «Телескопа» отличались непримиримой враждой к корпоративно-аристократическим и романтическим установкам «Московского наблюдателя».

В комментируемой статье, выясняя сущность и основные черты гоголевского творчества, Белинский выступает против программных статей С. П. Шевырева в «Московском наблюдателе» – «Словесность и торговля» и «Миргород» Гоголя» («Московский наблюдатель», 1835, март, кн. 1 и 2). Именно статьи Шевырева, внешне благожелательные, представлялись Белинскому главной опасностью в истолковании творчества Гоголя и определении главного пути всей русской литературы.