Журнал «Полдень, XXI век» - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 4
И кто-то, кто говорил приказы, велел нам спуститься в пропасть, и увидеть пропасть, и познать пропасть. Хотелось добавить: «И умереть в ней» — потому что выбраться оттуда был один шанс из тысячи. Из миллиона. Кто-то должен был пойти туда — и умереть. Может быть — выжить. Мы все смотрели друг на друга и ждали, и время шло, и всем было неловко. Наконец рукоят всколыхнулся, медленно пополз к пропасти, заглядывая незрячими фарами в ее глубину, и мелкие камушки сыпались из-под его колес. Не пройдет, думал я. Рукоят уже и сам понимал, что он не пройдет, отступил, стыдливо присоединился к нам, делая вид, что ничего не произошло. Он, конечно, здесь ни при чем, это вообще не он. И…
Вышел Телескоп — у Телескопа были тонкие ножки, он мог карабкаться по камням и даже залезал на высокую гору. Но Телескоп не смог одолеть пропасть, беспомощно заскользил по песку. Все почему-то посмотрели на меня — как на новичка, которому еще нужно было себя проявить, и проявить достойно. И показать, на что ты способен. Я понял, что от меня чего-то ждут, что нужно встать и выкатиться вперед, и спуститься туда, собрать тяжелые камни, исследовать грунт. Я должен был показать им, что я тоже не робкого десятка, и если мне дали приказ, я его выполню. Можете не сомневаться. Можете…
Я осторожно начал спускаться, чувствуя, как опора ускользает из-под ног. Крутая дорога до обрыва была слишком длинна — будь она чуть покороче, я бы ее одолел. И если бы внизу склон не обрывался в пропасть так быстро и резко. Если бы… нет, не одолеть. Как странно: хочешь спуститься по склону — и не можешь заставить себя сделать ни шагу. Что-то будто подсказывает тебе, что спуститься невозможно. Я вернулся к остальным — я думал, что надо мной будут смеяться, называть трусом, — но никто не шелохнулся, все как будто понимали, что сделать ничего нельзя, что никто не сможет спуститься. Да, на этот раз нам дали слишком невыполнимый приказ, как будто приказы могут быть слишком и не слишком невыполнимыми.
И тут мы все разом вспомнили о нем — так сильно, что не будь его рядом, он появился бы все равно. А он был, он сидел там, у входа на станцию, усмехаясь, смотрел на нас. Он — который не должен был умирать. Никчемный вездеход как будто смеялся над нами, радовался тому, что все мы умрем — упадем в пропасть, завязнем в трясине, погибнем под метеоритным дождем. А он будет жить. Как же мне хотелось огреть его ковшом, разбить эту конструкцию, годную только на то, чтобы собирать мусор. А он…
Как будто услышав наши мысли, он вышел из своего укрытия. Он посмотрел на нас на всех так, как мог смотреть только он — насмешливо, презрительно, — и ироничные огоньки мерцали в его тусклых прожекторах. «Эх вы», — казалось, говорил он, шагающий экскаватор неизвестной модели. Универсальная машина, которая не сегодня-завтра переплюнет нас всех. Я уже догадывался, что сейчас будет делать этот, с разъемным ковшом, уже не удивился, когда он махнул рукой вездеходу (стой здесь) и начал осторожно спускаться в пропасть. Вот так — бережно-бережно, растопыривая все свои манипуляторы, скользя по осыпающимся камням. Да, знай наших, хорошо тем, кто не имеет колес, как я и он…
Но почему он не берет с собой Малый и Большой Глаз, почему он не берет наше Магнитное Ухо? Я знаю, что тебе не нужен самописец, но неужели ты сам запечатлеешь все, что увидишь там? Магнитное Ухо тоже был удивлен, подал ему знак — возьми меня с собой, подними меня с земли, я сам не могу, но Универсальный нас как будто не слышал. Он осторожно спустился по склону до туманов, до того последнего рубежа, за которым открывалась бездонная пропасть. Я бы не удивился, если бы этот вездеходик пополз и в пропасть, — ползал же робот с присосками по отвесной стене!
Нет, не пополз, замер на краю, глядя в туманную даль, в голубые звезды, фиксируя что-то своими самописцами. Он сидел так долго, очень долго, мне казалось, у него давно кончилось горючее, я даже забыл нашу недавнюю вражду, принес ему углеводы, бросил по склону. Он ловко поймал пакет и качнул круглой башней — я так и не понял, зачем. А потом снова повернулся к звездам и смотрел долго-долго, нам надоело ждать его, и мы ушли в дальний котлован, и Рукоят нарыл в нем огромных камней, и построил из них красивую башню, и Пульверизатор украсил ее нарядным узором, и все мы вертелись вокруг башни, радуясь, какая она большая и красивая. Стемнело, потом снова рассвело, потом снова стемнело, а шагающий экскаватор так и не возвращался. Когда солнце снова поднялось над нами, я не выдержал, сказал друзьям, что не хочу больше играть в башни и пойду посмотрю, что делает Универсальный. Друзья были удивлены — разве можно рисковать жизнью, если не получил приказа?
Тогда я снова перессорился со всеми шагающими, а те, кто были на колесах, поддержали меня. Туманы все так же невозмутимо ползли по своим невидимым трассам, и звезды летели по своим невидимым шоссе — как только эти небожители находят маршруты, как воспринимают небесные дороги, которых не видим мы? Вот это я понимаю, вот это навигация — и солнце всегда находит дорогу в небесах, а ведь там как будто и шоссе нет. Туманы… обрыв казался мне еще круче, бездна — еще глубже, еще непонятнее. Шагающий экскаватор лежал на боку, положив ковш на свои записи: его прожектора были плотно закрыты какими-то шторками — странное приспособление, мне непонятное. Лежал… ну что же, лежи в отключке, если тебе так надо, перезаряжай свои батареи, или обрабатывай данные, или что ты там делаешь, лежа по восемь часов подряд…
Я хотел оставить его, но тут что-то произошло: конечно, я кое-что слышу, и теперь я слышал, что мотор в Универсальном не стучит. Вот и хорошо, перестал барахлить, тебе эта встряска в пропасти пошла на пользу. Барахлить… а откуда я знаю, что он барахлит, может, это механизм такой, который должен стучать, пока работает? Может… может… А вентиляция-то у него тоже заглохла, чего никогда еще не было, и вот еще что: снег падает на корпус и не тает, вон его сколько уже намело. Значит, двигатель был разряжен полностью, и странно, что этот ходун с системой автозаправки не зарядил себя. А я ведь не знаю, как его заряжать, и никто из нас не сможет этого сделать. И до чего же страшно спускаться в пропасть, скользить по песку, видя, что перед тобой — пустота. Ничтожный шанс дойти до обрыва, выбраться обратно — и этот шанс принадлежал мне. Я подхватил машину — один раз прикоснулся к ней, жесткой и твердой — выволок с обрыва, положил на землю, боясь повредить микросхемы, которых там было великое множество.
— Ну что же, пойдем к нам! — Ухо выскочил из-за холма, будто собирался нападать. — Рукоят построил стену, любо-дорого посмотреть, побольше Китайской будет!
— Ты вот на это посмотри, — я указал на машину, лежащую на земле, — он разрядился, начисто разрядился, а как его подключить, я не знаю.
— Подключить? — Ухо остановился, направил свое большое ухо на странный механизм. — Вот оно как выехало. Ты его уже не подключишь, он… он все уже. Это невосстановимая система. Как Глаз, погибший в низинке. Я и не думал, что эта машина тоже послана сюда, чтобы познать и умереть.
— Умереть? — я не верил ему, не хотел верить. — Откуда ты знаешь? Ты что, открывал его мотор, рылся в микросхемах? Я даже не знаю, как его открыть.
— А я знаю, я видел… я раньше работал там, где было много таких машин, больше, чем нас тут. Их… их уже невозможно починить, если они сломаются. Я видел, как два таких вездеходика упали с большой скалы и разбились, смазка у них внутри была какая-то странная, с красителем… красным, а потом эта гадость вытекает из них, становится бурой. Их даже в переплавку пускать не стали, просто закопали в землю. Как радиоактивные отходы. Ты лучше вот о чем подумай. Ты… записи его взял? Ведь это же самое главное, то, ради чего он умер. Око! Хорош любоваться башнями!
Но Око уже и так спешил сюда, а за ним и все остальные, потому что поломка, которую нельзя починить, — это что-то особенное.
— Да ты посмотри-ка, — я сам не понял, как рядом оказались Самописец, Графограф, Компьютер и прочая нечисть, которая умела читать, — он… он действительно увидел все это. Он почувствовал эту пропасть и разгадал ее, как не разгадал бы никто из нас.
— Универсал…
— Да, только он один здесь умел не только видеть и слышать, писать и считать, но и… — он запнулся, не мог подобрать понятие. — Составлять единую картину мира, что ли. Видеть то, чего не видел никто из нас, чувствовать, понимать этот мир, будто он был частью этого мира, а мы чем-то извне.
— Конкурент, — подытожил Рукоят, делая вид, что разглядывает записи, — если такие начнут штамповать на конвейере, мы здесь долго не продержимся, нас пустят в лом, как негодный хлам. Ну что же, давайте будем по-ми-нать, как учил нас сломанный. Сделаем круг почета, расскажем, какой он был…
— Какой круг почета? — Мне захотелось наброситься на этот железный хлам, перебить их всех своими ногами. — Но ведь его можно починить! Я знаю… все сломанные машины увозят на базу, а там их чинят, там есть запчасти и мастера, и для него тоже найдутся запчасти. И зарядят его, как положено…
