Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью
По окончании НЭПа ”Санитас” ликвидируется. Папа переходит на работу на “Красную Звезду” (вначале артель, а потом завод) – на Верхнебульварной улице, от нашего дома медленным шагом 10 минут хода. Артель выпускала галантерейные товары из “рогов и копыт” домашних животных, а потом по инициативе и под руководством отца наладила одна из первых, по крайней мере, в городе, выработку различных пластмасс и изготовление из них потребительских товаров. Сохранились документы, из которых явствует, что отец был активным рационализатором, многократно за это премировался. Работал он в должности начальника производства, а потом главного инженера.
В 1932 отец получает второе высшее образование – инженера технолога-химика в городе Новочеркасске. В то время дипломированных инженеров было очень мало. Пожалуй, их в стране было тогда меньше, чем теперь докторов наук. Я очень скучал по папе во время его отсутствия. Почему-то запомнилось гуляние в Городском саду. Мы сидели в северо-западной части сада, наверху, около Красноармейской улицы. Там тогда находился небольшой пивной заводик, и я до сих пор помню приятный запах солода. Издалека, со стороны вокзала, слышался гудок паровоза. Я спросил – где папа. И мне показали рукой – где-то там.
1933 год был для нашей семьи тяжелым. Маме сделали операцию по удалению косточек на больших пальцах ног, и она лежала в деревянных колодках, а папа – папу судили. Главный бухгалтер завода, я даже помню его фамилию – Слюсарев, по поддельным документам вывозил и продавал продукцию завода, а деньги клал в карман. Процесс был показательным, а это значит и очень строгим, и Слюсарева приговорили к расстрелу. Это была в то время обычная мера наказания, и Слюсарева, в конце концов, расстреляли. Судьба папы висела на волоске – причастен ли он или просто проявил халатность? Слюсарев, уже понимая, что ему грозит, на вопрос судьи о роли отца в его махинациях, четко и ясно заявил, что Штеренберг ничего не знал, они даже ни разу не сидели вместе в ресторане. Это папу спасло. Я запомнил, что адвокатом одного из подсудимых, который был почему-то заинтересован в обвинительном приговоре отца, был Зозуля, живший неподалеку от нас, на Донской улице. Сын Зозули, Ян, впоследствии учился с Нонной на одном курсе в Мединституте, и на традиционных юбилейных встречах мы явно симпатизировали друг другу. Сейчас Яна уже нет.
Почему-то у меня не сохранились в памяти какие-либо яркие события, связанные с папой. Может быть, ничего яркого действительно не было, а может быть, это просто дефект моей памяти. Однако почти семнадцать лет, что я прожил рядом с отцом, я всегда ощущал его как самого близкого, самого надежного человека на свете. Это был мягкий и добрый, по крайней мере, для своих, человек. Не очень сильный, иногда отягощенный своей национальной "неполноценностью”. В последнем я с сожалением и болью убедился в самые тяжелые годы его жизни – годы войны, годы работы в эвакогоспитале в 19411943 годах. Но сейчас мне хочется попытаться воспроизвести несколько сидящих в моей памяти дорогих мне картинок:
революционные праздники, я на плечах у папы, проходим с колонной демонстрантов по Садовой улице. У памятника Ленина, возле входа в Городской парк, трибуна. Знамена, цветы, банты, лозунги, люди улыбаются, я горд и счастлив – я со своим папой;
середина дня, я с ребятами очень занят – гоняем по Канкрынской в футбол, “чилику” или что-либо еще. Движется со стороны Большого проспекта невысокого роста человек – это мой папа идет домой обедать. Я с радостью бросаюсь к нему, мы обнимаемся, и я тут же возвращаюсь к своим важным делам – к играм я всегда относился очень серьезно;
вечер, папа приходит с работы. Почему-то на ужин ему всегда подают красивый ароматный красный борщ. Он его крепко перчит, поворачивается к буфету – и буфет, и обеденный стол стоят в первой комнате, которая называлась столовой – достает графинчик, наливает полную граненую стопку водки и с удовольствием выпивает. Не больше, но и не меньше – так каждый день. Мама мне говорила, что никогда не видела папу пьяным, хотя выпить он мог много;
наш госпиталь в пути – двигаемся либо с запада на восток, либо в обратном направлении. Папа с медицинским персоналом проводит занятия по фармакологии (или фармакопии?). Безо всякой подготовки, в отсутствие каких либо учебников он по памяти называет десятки-сотни лекарств и их содержимое в процентах. Для меня это было удивительным. Кстати, я не помню случая, чтобы он практически мгновенно не разгадал бы какую-либо шараду, ребус и т. п.;
сентябрь 1942. После многих приключений, связанных с выходом из окружения (вернее, из полуокружения) через предгорья Чечни, не зная, где находятся мама и Инна, мы с папой оказываемся в Баку. Госпиталь должен переплыть через Каспий и развернуться где-то в Средней Азии. А я, решив, что наступило самое подходящее время реализовать свою детскую мечту – стать моряком, вопреки возражениям и уговорам отца, подаю документы в Бакинскую Военно-Морскую спецшколу. В один и тот же день должны были состояться два события: отплытие госпиталя и мой приход с вещами в спецшколу. Папа пошел меня провожать, в руках у меня только маленький коричневый чемоданчик. Мы подходим к воротам школы. Остановились. Я посмотрел папе в глаза и. – с размаху бросаю на землю свой чемоданчик. Мы отплываем в Среднюю Азию.
Я решил описать главные события нашей семьи во время войны в одном месте, в этой главе. События того времени хорошо врезались в память, настолько крепко, что по окончании войны мне казалось, что я могу вспомнить каждый день из этих четырех лет. Сейчас, конечно, уже далеко не так. Но все равно, отдельные картины я вижу достаточно четко. Однако увлекаться не буду – опишу только канву событий.
В июле 1941 отца мобилизуют как провизора и в воинском звании интенданта третьего ранга (одна шпала) направляют начальником аптеки эвакогоспиталя №2095. Госпиталь организован на базе желудочно-кишечного санатория, который размещался в Северном поселке города Ростова-на-Дону. (Через двенадцать лет я уже со своей семьей тоже оказываюсь в Северном поселке. Я написал “двенадцать лет” и подумал, насколько же они оказались емкими и длинными, эти двенадцать лет. Такое впечатление, что они вместили в себя событий не меньше, чем последующие без малого полвека.)
Немцы стремительно наступают. В августе или в сентябре начались первые бомбежки Ростова. Кто может, бежит на восток, на юг. Почему-то решено вывозить эвакогоспитали из Ростова не по железной дороге, а речным способом. Госпитали с имуществом, медперсоналом и их многочисленными иждивенцами грузят на большие баржи. Баржи, их было не менее четырех, соединенные друг с другом – нос к корме – вместили в себя не менее 15-20 госпиталей, все госпитали города. Народа очень много, все трюмы и палубы забиты людьми и имуществом.
И вот 12 октября караван поплыл вверх по Дону – его не очень уверенно, со скоростью, не превышающей 2-3 километра в час, потащил один маленький буксир. Слава Богу, немцы нас почему-то не бомбили – лучшей мишени представить себе невозможно. Через неделю – десять дней добрались мы до Калача-на-Дону, небольшого городка на излучине Дона, узловой железнодорожной станции. Из бытовых особенностей этого “круиза” запомнились ’’удобства”. На корме каждой баржи были сооружены по две будки, и к каждой будке постоянно стояла очередь из нескольких десятков человек. Благоразумные люди, а их было немало, выходя из туалета, тут же становились в хвост очереди – наш караван двигался медленно и очень редко останавливался.
Так получилось, что на нашей барже оказался и госпиталь, в котором работал Соломон Владимирович Фиранер, и мы с его сыном, моим другом Сеней, проделали это путешествие вместе. Сеня был очень важным, в офицерской шинели, которую он не снимал при любой погоде, но которая уже не соответствовала его статусу – ну, прямо как Грушницкий у Лермонтова. Дело в том, что один месяц, сентябрь 1941, Сеня проучился в Ростовской артиллерийской спецшколе и, признаться, я тогда ему очень завидовал – ведь нам было только по пятнадцать лет. Но когда надо было покидать Ростов, родители забрали Сеню из спецшколы, ну а шинель осталась.
Тут же на барже, практически на глазах у “путешественников”, завершалась романтическая фаза любви Нины – старшей сестры Сени: вместе с ней отправлялся в эвакуацию и ее жених – Игорь Миронов; почему он не был взят в армию, я не помню. Несмотря на утомительность этой поездки и далеко не радужное настроение, мы не могли не любоваться родными зелеными берегами Дона, на редких остановках иногда удавалось купить фрукты, виноград. Помню, где-то в районе Цимлянской мы с Сеней, выскочив на берег, решили попробовать свежее донское вино, которое в это время и в этих местах повсеместно изготовлялось, и нам это удалось. Едва не опоздав к отплытию, мы появились перед нашими родителями навеселе, причем, изрядном.
