Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra
Монтрё, 9 января 1970
Перевел с английского Геннадий Барабтарло совместно с Верой Набоковой
Translation into Russian of Introduction, © The Vladimir Nabokov Estate, 1987.
Предисловие к английскому переводу романа «Подвиг» («Glory»){76}
Настоящая книга завершает серию окончательных английских версий, в которой весь набор из девяти моих русских романов (написанных в Западной Европе между 1925 и 1937 и опубликованных эмигрантскими издательствами между 1926 и 1952) теперь доступен американским и британским читателям. Тот, кто даст себе труд внимательно просмотреть приводимый ниже список, несомненно отметит бросающийся в глаза провал между 1938 и 1959:
Машенька, 1926 (Mary, 1970)
Король, дама, валет, 1928 (King, Queen, Knave, 1968)
Защита Лужина, 1930 (The Defense, 1964)
Соглядатай, 1930 (The Eye, 1965)
Подвиг, 1932 (Glory, 1971)
Камера обскура, 1933 (Laughter in the Dark, 1938)
Отчаяние, 1936 (Despair, 1966)
Приглашение на казнь, 1938 (Invitation to a Beheading, 1959)
Дар, 1952 (The Gift, 1963)
Настоящий перевод скрупулезно верен оригиналу. Мой сын в течение трех лет время от времени писал черновик перевода, после чего я три месяца готовил чистовик. Исключительно русская поглощенность физическим движением и жестом, тем как человек ходит и сидит, улыбается и взглядывает исподлобья, в «Подвиге», пожалуй, особенно сильна, и это сделало нашу задачу еще более суровой.
«Подвиг» был начат в мае 1930, сразу же после написания «Соглядатая», и завершен в конце того же года. Мы с женой, тогда еще бездетные, снимали гостиную и спальню на Луитпольдштрассе, в Западном Берлине, в просторной и мрачней квартире одноногого генерала фон Барделебена, пожилого джентльмена, единственным занятием которого было составление собственного родословного древа. В лепке его высокого лба было что-то набоковское, и, в самом деле, он состоял в родстве с известным шахматистом Барделебеном, чья смерть была похожа на смерть моего Лужина{77}. Однажды в начале лета Илья Фондаминский, главный редактор «Современных записок», приехал из Парижа, чтобы закупить мою книгу «на корню» (так говорят о зерне еще до сбора урожая). Это был эсер, еврей, пылкий христианин, знающий историк и вообще прелестный человек (потом его убили немцы в одном из своих лагерей уничтожения), и я ясно помню, как славно и весело он хлопнул руками по коленям, прежде чем подняться с нашего унылого зеленого дивана после заключения договора!
Рабочее — определенно очень привлекательное — название книги, позже замененное на более точное «Подвиг» («доблестный поступок», «возвышенное деяние»), было «Романтический век» («романтические времена»), которое я выбрал во многом потому, что досыта наслушался, как западные журналисты называют наше время «материалистическим», «практическим», «утилитарным» и т. п., но главным образом потому, что целью моего романа, единственного моего целенаправленного романа, было подчеркнуть тот трепет и то очарование, которые мой юный Изгнанник находит в самых обыденных удовольствиях, также как и в кажущихся бессмысленными приключениях одинокой жизни.
Слишком уж легкой покажется жизнь тому рецензенту (и в особенности тем предубежденным простакам, на которых мои книги воздействуют таким странным образом, будто я гипнотизирую их, спрятавшись в кулисах, и принуждаю делать непристойные жесты), если я перечислю недостатки этого романа. Скажу только, что при всем, что есть в этом романе, за исключением впадания в фальшивый экзотизм или плоскую комедию, он взмывает к вершинам чистоты и печали, которых мне удалось достичь только в гораздо более поздней «Аде»{78}. Как соотносятся главные герои «Glory»{79} с персонажами других моих четырнадцати (русских и американских) романов? — может спросить любитель общедоступной литературы.
Мартын — это добрейший, честнейший и самый трогательный из всех моих юношей, а малышка Соня, с ее темными без блеска глазами и на вид жесткими черными волосами (ее отец, судя по фамилии, имел черемисскую струю в крови), должна быть признана специалистами в любовных соблазнах самой странно-привлекательной из всех моих девушек, хотя, конечно, она капризная и взбалмошная кокетка.
Если Мартына можно еще в какой-то степени считать моим дальним родственником (он симпатичнее меня, но и гораздо наивнее, чем я когда-либо был), с которым у меня есть несколько общих детских воспоминаний и несколько более поздних симпатий и антипатий, то его бледные родители, per contra, ни с какой разумной точки зрения не похожи на моих. Что касается кембриджских приятелей Мартына, то Дарвин полностью выдуман, и также Мун, а вот «Вадим» и «Тедди» реально существовали в моем собственном кембриджском прошлом: они упомянуты под инициалами N. R. и R. С. соответственно в «Speak, Memory», 1966, глава тринадцатая, предпоследний абзац. Три непоколебимых патриота, посвятивших себя антибольшевистской работе, Зиланов, Иоголевич и Грузинов, принадлежат к группе людей, политически расположенной непосредственно справа от террористов и слева от кадетов, и настолько же далеко от монархистов с одной стороны, насколько от марксистов — с другой, и с которыми я был хорошо знаком в окружении того самого журнала, в нескольких номерах которого выходил «Подвиг», но ни один не является точным портретом конкретного индивидуума. Я чувствую, что должен дать здесь соответствующее определение этого политического типа (которого русский интеллигент, бывший главным читателем моих книг, узнает мгновенно, с бессознательной точностью общего знания), потому что я до сих пор не могу смириться с фактом — достойным ежегодного отмечания с пиротехническим фейерверком осуждения и сарказма — что последнее время из-за большевистской пропаганды американские интеллектуалы совершенно пренебрегают бурной жизнью либеральной мысли в среде русских изгнанников. («Значит, вы троцкист?» — радостно предположил особенно ограниченный левый писатель, в Нью-Йорке, в 1940, когда я сказал, что я против Советов и против какого угодно царя){80}.
Герой «Подвига», впрочем, не обязательно интересуется политикой — это первый из двух ловких фокусов волшебника, сотворившего Мартына. Осуществление — это фуговая тема его судьбы; он из тех редких людей, чьи «сны сбываются». Но самоосуществление неизменно пропитано мучительной ностальгией. Воспоминание о детской мечте смешивается с ожиданием смерти. Рискованный путь в запретную Зоорландию, который в конце концов выбирает Мартын (никакого отношения к набоковской Зембле!){81}, только продлевает до нелогичного конца ту сказочную тропинку, которая петляла среди нарисованных деревьев на картине, висевшей на стене детской. «Осуществление» — такое название, вероятно, еще больше подошло бы роману: Набокову несомненно известно, что очевидный перевод слова подвиг — «exploit», и именно под этим названием его «Подвиг» учитывается библиографами, но стоит однажды почувствовать в «exploit» глагол «использовать»{82} — и нет больше «подвига», бесполезного славного деяния. Поэтому автор выбрал окольный перевод «glory» («слава»), менее буквальный, но гораздо более полно передающий смысл оригинального заглавия, со всеми его естественными ассоциациями, раскинувшими ветви под бронзовым солнцем. Здесь есть слава возвышенного приключения и незаинтересованного достижения; слава этой земли ее заплатанного рая; слава личной отваги; слава лучезарного мученика{83}.
Сегодня, когда фрейдизм уже дискредитирован, автор вспоминает, присвистывая от удивления, что не так давно — скажем, до 1959 г. (т. е. до публикации первого из семи предисловий к его англизированным романам), — считалось, что личность ребенка автоматически расщепляется вследствие развода его родителей. Расставание родителей Мартына не оказало такого воздействия на его сознание, и только отчаянный олух, в муках сдающий кошмарный экзамен, может найти связь между стремлением Мартына в отечество и тем, что он был лишен отца. Не менее опрометчиво было бы заметить с утробным удивлением, что любимая девушка Мартына и его мать носят одно имя.
Мой второй взмах волшебной палочки таков: в множество даров, излитых мною на Мартына, я намеренно не включил талант. Как было бы легко сделать его художником, писателем; как трудно было не позволить ему этого, награждая его при этом той тонкой чувствительностью, которую обычно ассоциируют с творческой личностью; как жестоко не позволить ему найти в искусстве — нет, не «убежище» (потому что это всего лишь более чистая камера на более тихом этаже), но отдохновение от зуда бытия! Возобладал соблазн совершить мой собственный маленький подвиг в сиянии всевластия. Результат напоминает мне шахматную задачу, которую я сочинил однажды. Ее прелесть заключается в парадоксальном первом ходе: белый ферзь имеет четыре свободных клетки в своем распоряжении, но на любой из них он будет мешать (такая сильная фигура — и «мешать»!) одному из белых коней в четырех вариантах мата; другими словами, будучи совершенно бессмысленной и вредной обузой на доске, не играя никакой роли в последующем развитии партии, он должен уйти в изгнание в нейтральный угол, позади инертной пешки и пребывать там в бездействии и безвестности. Сочинение этой задачи было чудовищно сложно. Как и «Подвига».
