Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии - Николай Степанович Гумилев
45
Аполлон. 1912. № 9.
ПРП, ПРП (Шанхай), ПРП (Р-т), СС IV, ЗС, ПРП 1990, СС IV (Р-т), Соч III, Изб (Вече), Лекманов.
Дат.: сентябрь 1912 г. — по времени публикации.
Перевод на англ. яз. — Lapeza.
Творчество С. М. Городецкого на рубеже 1900-х — 1910-х гг. являлось самым ярким и скандальным выражением того направления в русской модернистской литературе, которое сам Гумилев называл «неонационализмом» (зачисляя сюда еще А. М. Ремизова и А. Н. Толстого — см.: Писатели символистского круга. С. 257).
Стремление Городецкого эстетизировать позитивное национальное мироощущение импонировало Гумилеву еще в 1909 г. (см. № 19 наст. тома и комментарии к нему), а в 1911 г. Городецкий и Гумилев неожиданно заключили «союз». «Когда мы с Гумилевым после ряда бесед решили основать «Цех поэтов», — вспоминал Городецкий, — нами руководила идея именно совмещения влияний. Гумилев в то время был убежденным парнасцем, выше всего ставившим мастерство формы. Для меня вершиной достижений являлось слияние народной поэзии с литературой в форме предельного раскрытия символов, которое есть мифотворчество, по терминологии Вяч. Иванова. Мы решили слить свои искания и поставить под их перекрестный огонь творчество молодежи. Я привел своих, Гумилев своих, и таким образом создался Цех поэтов» (Закавказское слово. 26 апреля 1919).
Эта «двойственность установок» сохранилась и при выработке акмеистической программы: по крайней мере, Гумилеву приходилось все время устно и письменно разъяснять, «почему Городецкий акмеист», ибо его стремление к восприятию «русской современности» глазами «первобытного» «ликующего» славянского «Адама», по справедливому замечанию Брюсова, «на привычном языке <...> называется не “акмеизмом”, а “наивным реализмом”» (см.: Русский путь. С. 394). «У Городецкого, при всей переменчивости его взглядов и вкусов, было одно «устремление», которое не менялось: страсть к лубочному «русскому духу» <...>. Безразлично, что «воспевал» он в разные времена, в разных пустых, звонких и болтливых строфах. Их лубочная суть оставалась все та же — не хуже, не лучше» (Иванов III. С. 65).
Все три рецензии Гумилева на книги Городецкого, относящиеся к периоду их «акмеистического альянса» 1911–1915 гг., — на «Иву» (в «Аполлоне» и «Гиперборее» — см. № 51 наст. тома) и «Цветущий посох» (см. № 65 наст. тома и комментарии к нему), — являются «апологиями Городецкого-акмеиста», малоубедительными, коль скоро речь идет о конкретных произведениях «второго синдика» «Цеха поэтов», но очень интересными в общетеоретическом плане как уточнение и «распространение» гумилевского акмеистического «манифеста».
Что касается самого Городецкого, то для него самого участие в «Цехе» оказалось не более чем очередным «витком» в литературной борьбе (всегда очень его увлекавшей). В гумилевском акмеизме он всерьез воспринимал лишь «школу литературного мастерства» и потому вполне органично эволюционировал от апологии «патриархального» русского быта к апологии быта «советского», после чего «встречи с Н. Гумилевым окончились полным разрывом» (Городецкий С. М. Жизнь неукротима. М., 1984. С. 16). На гибель Гумилева Городецкий, ставший к тому времени, перефразируя известное выражение, «бо́льшим большевиком, чем сам Ленин», откликнулся искренним печальным стихотворением, блистательно демонстрирующим, что он так ничего и не понял ни в творчестве, ни в жизни, ни в смерти своего бывшего «любезного друга»:
<...>
Когда же в городе огромном
Всечеловеческий встал бунт,
Скитался по холодным комнатам,
Бурча, что хлеба только фунт.
И ничего под гневным заревом
Не уловил, не уследил,
Лишь о возмездьи поговаривал,
Да перевод переводил
<...>
«Городецкий теперь большевик, — откомментировал все произошедшее Вяч. И. Иванов, — но можно быть большевиком под знаком Теленка, растопырившим хвост и бессмысленно мычащим. Таков Городецкий. И он совершенно искренне большевик. Кто не поверит в его искренность, тот недостаточно знает человека и всей суеты человеческого сердца» (Исследования и материалы. С. 614).
«Теперь, когда вполне отчетливо определилось лицо школы, вышедшей из Цеха, — писал, подводя итоги тех лет, К. В. Мочульский, — кажется странной эта связь группы Гумилева с Сергеем Городецким. <...> Однако участие его в общей работе прошло не без пользы: его утверждения всегда возбуждали самый страстный протест, и в полемике с ним осознались положения нового поэтического учения. Кто мог предполагать, что творчество Городецкого так круто пойдет вниз, дойдет до такой антипоэтической невнятицы, как оно дошло сейчас?» (Последние новости. Париж. 2 декабря 1922; см.: ПРП 1990. С. 321).
Стр. 3–5. — На момент написания рецензии Городецкий был автором четырех книг стихов («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Русь») и двух книг рассказов («Кладбище страстей», «Повести. Рассказы»). Он регулярно выступал в качестве критика и публициста в журнале «Золотое руно», газетах «Речь» и «Против течения», многочисленные «разовые» публикации его рассыпаны по страницам самой разнообразной периодики — от «Весов» (откуда он был вынужден уйти «по идейным соображениям») до отраслевых научных журналов. Помимо того, Городецкий был не только автором поэм и стихов для детей («Федька-чурбан», «Царевна-сластена» и др.), но и одним из первых исследователей «детского фольклора». Стр. 11–12. — Намеченные Гумилевым «этапы» развития Городецкого весьма приблизительны, поскольку и его «символизм» и «мифотворчество» (как затем и «акмеизм») пребывали в состоянии «перманентного становления», корректируемые чуть ли не ежемесячно в зависимости от «конъюнктуры момента» (статьи Городецкого разных лет в разных изданиях поражают радикальным несоответствием установок). Все же как некие «вехи» его прихотливого развития в 1900-е годы Гумилев, очевидно, имел в виду альянс Городецкого с «мистическим анархизмом» Г. И. Чулкова («символизм») и его пропаганду идей Вяч. И. Иванова в полемике с Брюсовым и Белым («мифотворчество»). Слово «акмеизм» употреблено здесь впервые в гумилевском творчестве. Стр. 15–20. — «В противовес символистской теории художественного образа, согласно которой “символ есть художественный образ, соединяющий этот мир с тем, познаваемое явление — с непознаваемой сущностью”, Гумилев отстаивает идею “самоценного образа”, исключающего возможности аллегорического и символического толкования. В рецензии на сборник С. Городецкого “Ива” (Аполлон. 1912. № 9) Гумилев <...> ведет речь о такой основополагающей категории поэтики, как художественный образ, которому хочет придать новый статус. Не переживания, не идея, а именно образ становятся
