Анатолий Луначарский - Том 2. Советская литература
Но наша поэзия полна патетики. Мы ведь строим новый мир, когда нужно бороться с врагом внутри нас, со всякими разочарованиями. Товарищ Сталин говорит: не надо смешивать буржуазную опасность, внепартийную опасность, скажем, с правым и левым уклонами. Он говорит: вы, пожалуйста, не смешивайте этого с внепартийными врагами. Это внутрипартийное их отражение. Но что это значит? Это значит, что внутрь самой нашей партии, не только внутрь пролетариата, проникает этот враг. И вот, когда теперь вы читаете последние блестящие интереснейшие передовые статьи «Правды», где намечается некоторый новый путь или некоторый крен нашей политики по отношению к рабочему классу, производству и т. д., то, вероятно, всякий чуткий человек уже отметил, с какой замечательной зоркостью Центральный Комитет и ЦО нашей партии усматривают некоторые новые факты, новые явления, новые условия для дальнейшего развития. И там же вы найдете эти опасения, предостережения, что внутри нашей партии опять поднимается правый уклон: «А не вынесем, не выдержим, взяли слишком высокие темпы». И постоянное предостережение ЦК — не сдаваться. Вот из такого окружения внешнего врага, из подстерегающих нас внутренних разочарований, тенденций снять с себя некоторую часть груза вытекает необходимость огромного этического заряда, чтобы мы могли все это преодолеть. Отсюда наша патетика. Надежда Константиновна констатировала, что Владимир Ильич о Демьяне Бедном говорил: «Мне доставляют удовольствие его юмористические, сатирические вещи, но особенно меня трогают его патетические вещи».13 Это очень характерно. Наш великий вождь задумывался, приходил в глубокое настроение, сосредоточение в себе, когда слушал пролетарскую поэзию, которая полна патетики. Всё это порождает само собой невероятные трудности, страдания, которые нужно преодолеть, чтобы добиться в конце концов своей высокой цели. У Д. Бедного есть и эти элементы. И это служит к его великой чести.
В последних его произведениях Д. Бедный очень часто прибегает к новому методу поэзии, который должен решительно все представления о поэзии опрокинуть к черту. В самом деле, например, Плеханов, даже наш большевистский критик Воровский говорили: «Боже сохрани в поэтическое произведение вмешивать публицистику».14 — И шли по тому же пути, как Тургенев, замечательный писатель, который говорил: «У Некрасова поэзия и не ночевала»,15 разумея, что поэзии ночевать вместе с публицистикой просто неприлично, не пойдет она с ней ночевать. То же самое Толстой, который говорил: «И Некрасов писал в этом духе свои стишки».16 «Стишки» — а ведь Толстой был чуткий человек и умел понимать, что красиво и что прекрасно. А Демьян Бедный совершенно откровенен. Он выбирает из газет целые столбцы или берет письмо, которое получил от рабочего, прозой, кривой прозой, как пишет какой-нибудь селькор, или какой-нибудь наш не очень выдающийся журналист, потому что ему не важно, чтобы была форма, а нужно, чтобы говорила сама жизнь. Вот вам факт. Я хочу, чтобы вы знали факт. Демьян Бедный сам страшно много читает газет. Иногда ему газеты заменяют личный опыт. Он рыщет по стране, хочет сам видеть, или [берет] письмо рабочего, личное впечатление человека. Он все это излагает, чтобы вы знали, а потом комментирует его, говорит: «Вот жизнь, факт, как он отразился в документе, а теперь позвольте его комментировать. Этот факт ударяет в мое сердце, и мое сердце музыкально начинает содрогаться. Оно даст художественный стимул — в этом мое призвание. Вот вы видели, каков факт, а теперь я делаю из него два акта. Какие чувства во мне это возбуждает? Может быть, острейшее негодование, может быть, глубокую нежность, может быть, величайший восторг и светлую надежду». Вот тогда он переходит от нерифмованной прозы, от той прозы, которая ходит и спотыкается, не говорит, а заикается, к ритмической прозе[38], которая не ходит, а танцует, не говорит, а поет. Он в этом танцующем стихе отражает эту жизнь. Для чего? Чтобы сделать ее достоянием пролетарской психики в целом. Пока это в газете, корреспонденции — это еще не претворено в часть нашей психики. Мы не вобрали в наше сознание. А вот когда это запоет, затанцует, когда это высокие литературные образы, тогда это включено в нашу психику, в наше художественное самосознание. Влияние путем глубоко осознанных образов — вот что делает Д. Бедный в своей художественной публицистике.
Раньше поэты говорили: материал я оставляю в стороне. Это некрасивая штука. Это все равно, что вы пойдете на завод, там же очень часто уголь, металл, разные процессы небезопасные — посторонись, а то голову снесет и т. д. А потом вы приходите в склад, и там все запаковано, закрашено, поступило из малярного цеха и направляется на соответствующую ветку железной дороги. Там все чисто прибрано. Так вот прежде и поэты показывали свои склады, места, где все было сделано, и как следует, а в свою лабораторию не пускали. А Демьян Бедный иначе делает: он любит жизнь, интересуется и говорит: вот что меня интересует, вот берите, как полуфабрикат, сырье, которое ко мне поступило, вот какой отклик оно вызвало. Если бы это был личный отзвук, это никакого значения не имело бы. Но я уверен, что вы так же отнесетесь. Я ваш рупор, ваш представитель, я ваш пролетарский писатель. Это для вас и за вас я делаю. И только те произведения Демьяна Бедного значительны, из которых сыплются эти словечки, которые он сыплет такими фразами, такими словечками, которые постоянно повторяются. Это вводится в окончательной форме обработанного опыта пролетариата, вводится как кристалл для дальнейшего оформления и упорядочения его самосознания. Вот те большие приемы, которые Д. Бедный употребляет, как пролетарский писатель, в своем творчестве, и заставляют нас сказать, что как в отношении партийности, так и в отношении массовости и художественности [он] показывает пример, показывает, как, ни на минуту не снижая художественной техники, художественной значительности, может, даже к успеху художественной части, можно быть, во-первых, популярным в массах, во-вторых, партийным.
Можно ли сделать отсюда вывод, что нужно провозгласить лозунг «одемьянивания» литературы без оговорок? Я думаю, нет. Это очень большая задача. Партийность обязательна для всех. Партийность в литературе обязательна. Когда я выступал с докладом в Академии, я сказал: довольно скоро придет время, когда все будут коммунистами и с величайшим сожалением будут относиться к человеку, который не коммунист, приблизительно так, как сейчас к человеку, который не может подписать своего имени. Вот не может, неграмотный. Так же будут относиться к отсталым людям, которые не понимают, что основной директивной истиной всего человеческого самосознания является коммунизм. Мы чрезвычайно быстро к этому приближаемся и даже за границей поднимаем колоссальную перестановку, молекулярную перестановку, когда люди говорят: «Наши идеи никуда не годятся». И не только в рядах социал-демократии, но и в рядах мелкобуржуазной интеллигенции и т. д. Партийность для писателя обязательна, непартийный писатель для нас недоучка. Может быть, он вообще недоучился или недоучился настолько, чтобы в художественной форме передавать партийную точку зрения в такой широте и творческом аспекте, о котором я говорил.
Но массовость — это несколько другой вопрос. Бывают случаи, когда приходится трактовать сложные проблемы, которые чрезвычайно трудно уложить в массовые формы, и мы не должны относиться к этому так, что если писатель подошел к очень сложной проблеме и он не совсем понятен для широких масс, для миллионов, то мы скажем: нет, ты этим не занимайся. Ведь мы рядом с «Правдой» издаем «Рабочую газету», даже рядом с «Беднотой» издаем «Крестьянскую газету». Мы знаем, что есть разные уровни понимания. Мы должны всех обслуживать. Но правы ли те, которые скажут: так как я никак не могу понять первый том Маркса, то Маркс напрасно его написал? Он все-таки не напрасно написал, это знает всякий, кто над первым томом работал. Мы не ставим ему это в вину. Огромное количество сочинений [доступно] всем, но не все доступно, скажем, малограмотному крестьянину или батраку. Есть известные градации в этом отношении. Наша общественность еще не может идти пока по линии уравниловки. Если мы по экономической линии говорим — не надо уравниловки, это вовсе не пролетарский принцип, а мелкобуржуазный, то то же самое нужно сказать относительно науки: кому придет в голову писать все произведения Комакадемии так, чтобы все было понятно простым рабоче-крестьянским массам. Это не капиталистическая пирамида, это пирамида уровней. Когда Ленин говорил по отношению коммунистической партии, что массы без вождя, без авангарда — это неорганизованные массы, а организованные массы — это те, которые выдвинули авангард и вождей17 то этим самым он полагал, что должны быть соответственные уровни. Если бы мы перестали на массы воздействовать, это значило бы, что мы потеряли голову. Конечно, превращение авангарда пролетариата в самодовольную аристократию есть величайшее безумие, которое только можно представить. Но забыть, что мы являемся руководящим авангардом, что Коммунистическая партия построена так, что есть свой ленинский ЦК, свои съезды, своя партийная масса, свой профессионально организованный класс и затем крестьянство, это также значило бы забыть совершенно всю конструктивную сторону нашей социальной организации, нашей силы. Это, естественно, диктует и некоторую дифференциацию литературы. Могут случиться также отдельные эпизоды, когда мы не сможем сложные вопросы истолковать так, чтобы понимал каждый. Не знаю, читали ли вы пьесу «Страх» Афиногенова,18 она трактует очень тонкий вопрос о том, как интеллигенция старается на основе физиологического материализма истолковать факты нашей жизни и изобразить как социально-психологический пароксизм, в высшей степени отрицательный. Совершенно в живых образах пьеса изображает путь, по которому лучшие из интеллигенции часто идут в направлении онаучивания антибольшевистских тенденций. Она показывает, как на них наседают масса паразитов и все просто контрреволюционные хищнические элементы и как потом, когда самая основная их мысль разбивается аргументами диалектического материализма, они сами видят: кто меня окружал, кто поддерживал мои иллюзии. Они с ужасом видят, что вся теория была построена на сочувствии хищнических элементов, и с восторгом сознают, что мы не отвергаем их, а протягиваем руку и говорим: ты колебнулся, но мы тебя прощаем, иди к нам, потому что твое настоящее место в наших рядах. Демьян Бедный мог бы все это очень прегнантно выразить. Но требовать, чтобы это только так выражалось, а не такой тонкой комедией, как комедия Афиногенова, конечно, нельзя. А я убежден, что афиногеновская комедия, поставленная перед крестьянской аудиторией, оказалась бы, вероятно, непонятной. Если мы не хотим превратиться в антиленинцев, сторонников той массовой организации, которую Ленин бил в своей «Детской болезни „левизны“…»,19 мы не должны забывать, что в рамках партийности имеются разные градации и в научном и в художественном отношении и нельзя их стирать и запрещать такие формы, которые пока для масс недоступны, но удовлетворяют и являются руководящими для их авангарда.
