Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001
«Ладно, приятель, — думаю. — Сегодня у тебя удачный день».
Возвратилась, рядом с ним притормозила. Он поднялся по ступенькам не спеша и с достоинством. В проходе встал и выпрямился во весь свой немалый рост.
С неприятным холодком в груди ждала, что вот сейчас и расплата за наивность последует — может, дробовик из-под плаща появится, а может, пуля снайперская издалека прилетит, мозги мои незрелые по кабине разбросает. Однако незнакомец всего лишь поля шляпы пальцем приподнял и вежливо сказал:
— Спасибо, подруга.
Приятный голос. И физиономия, можно сказать, красивая. Только уж очень бледная, будто восковая, и оттого губы ядовито-красными кажутся. Наверное, парень сроду от солнца прятался. А может, он из тех бродяг был, которых наши ночниками зовут. Это вид особый, не каждому по нраву. Темная у них вера, и обычаи жутковатые. В могилках ковыряются, с нетопырями и гадами управляться научились, контакт наладили, чтобы тех вместо себя в опасные места засылать, чужими глазами разведывать. Говорят, ночники в тяжелые времена и человечиной не брезгуют; кровь у них за лучшее вино считается… Но почему он тогда среди бела дня на дорогу выбрался? Что-то не вяжется…
Разглядывала я его с откровенным подозрением, однако много не высмотрела. Глаза непроницаемо-черные, ресницы густые и бархатные, как у бабы. Кожа чистая, без морщин. Улыбка будто приклеенная. Пальцы перстнями, унизаны — стало быть, не боится парень грабежа, хоть и в одиночку пробирается. В общем, странный типчик — я же говорила! Скользкий и непонятный. Опасный и привлекательный одновременно. И запах, исходящий от него, я ноздрями поймала — то ли мясом горелым пахло, то ли паленой шерстью.
Он на пистолеты мои поглядел, улыбнулся и в шутку руки поднял.
— Я без оружия, — предупредил.
Так я тебе и поверила! А с другой стороны, на кой хрен ты мне тогда нужен, бродяга без оружия? У меня уже двенадцать безоружных на горбу сидят. Не хватало мне только бугая здорового защищать… Кстати, от рук его, мертвенно-бледных, холодом повеяло, будто они ледяными были. Поежилась я и пожалела, что подобрала этого пассажира. Вряд ли напарничка приобрела — скорее новую проблему. И что за талант такой у меня, прости господи, — себе на голову проблемы находить?
— Куда тебе? — спрашиваю.
— Туда, куда и тебе.
Что ж, решила я до конца неписаному бродяжьему закону следовать. Никто не ведает, где начало у дороги, а где конец. Случай сводит, случай разводит. Все в одном лабиринте бродим — слепые, голодные крысы. Потому я еще только один вопрос задала:
— Давно на дороге, маз?[5]
— Так давно, что тебе и не снилось.
Черт с тобой, думаю. Не хочешь трепаться — и не надо. Однако быстро твою вежливость дождем смыло! Имя твое мне знать ни к чему, а места в автобусе не жалко; когда захочешь, тогда и соскочишь.
Но не дотерпела я до этого момента; пришлось самой бледнолицего прогонять. Двое суток он мне нервишки трепал — притом что со мною лично и десятком слов не обмолвился. Нет, я его не интересовала. Ни в каком смысле — немного обидно даже.
Он за детишек принялся. Всерьез.
Я что-то неладное почуяла, когда он начал подарки раздавать. Откуда подарки эти взялись, до сих пор не пойму. Он, как фокусник балаганный, их из-под плаща своего выуживал — то печенье хрустящее, то конфету, то куклу, то оловянного солдатика, то бутылку лимонада, то губную гармошку, то часики блестящие, то еще какую-нибудь дрянь. Но у детишек бедных глазки загорелись — они ж такого с младенчества не видывали! Ручонки тянут, подачку хватают, в рот запихивают, по карманам прячут… Чуть не перессорил сопляков моих, рожа восковая! Хотел любовь и привязанность детскую задешево купить.
Я ему на первом же привале все высказала. А он мне: «Не лезь не в свое дело, подруга!» Я не сразу нашлась — такое переварить надо. Была в нем, безоружном, какая-то сила психическая. Вполне убедительная. В глаза его черные, засасывающие, старалась не смотреть, чтоб не поддаться… Чему? Желанию, черт возьми! Где уж тут спорить с ним?
Но я споров и не затевала. Ствол к башке его приставила — и, кажется, все ему стало ясно.
— Будь по-твоему, — говорит. — Больше никаких подарков.
Ухмыльнулся он нехорошо, а я усомнилась в том, что он ствола испугался. Играл он со мною, хоть и в моих руках пушка была. Неуверенно я себя почувствовала, будто почву привычную у меня из-под ног вышибли. Не знала, как себя с ним вести, с этим грязным клоуном.
Но подарков действительно больше не было. Зато теперь он на заднем сиденье с детишками болтал, с каждым по очереди.
Развлекал и завлекал. Вкрадчиво, ласково разговаривал — не знаю только о чем. Но догадываюсь. Мальчишкам открытки какие-то поганые показывал, а девчонок норовил себе на колени усадить и ляжки их тощие оглаживал. Спать укладывал, сны нашептывал, с рук кормил…
Мерзость с губ его стекала, и с пальцев тоже. Невидимая слизь. Даже я, в кабине сидя, мерзость эту ощущала — будто по спине с десяток громадных улиток ползало. Мамой клянусь, все время чесаться хотелось! А как-то раз он плеер с наушниками достал, и потекла мерзость прямо детишкам в уши…
Потом, когда возле костра грелись, у него хватило наглости попросить у меня книжку — ту самую, черную, с крестом, которую я у мертвеца взяла. Но разговор у нас короткий вышел.
— Зачем тебе?
— Полистаю на сон грядущий. Что-то не спится…
— Отстань!
Тошно мне было от одного его присутствия, однако почему-то терпела, прогнать не могла. Пока он рядом был, сны только про одно снились — мутные, липкие сны, спермой обильно политые. Непременно в этих снах темный зверь присутствовал — то ли шакал, то ли волк. Тот самый, который при моем приближении в лесу укрылся. Даже вспоминать не хочу, чем мы с ним занимались.
Но наяву победило отвращение — прикосновение ледяных рук было нестерпимым. А как вообразила себе, что чужак сосульку свою стылую в меня вставляет, — дрожь сильнейшая прошибла и низ живота холодом сковало.
И еще мне казалось, что четвероногий ублюдок постоянно за автобусом следует — порой я тень его неясную на дороге замечала, но ни разу как следует разглядеть не сумела. Не отставала тень, даже когда я на максимальной скорости гнала…
И все же кончилось мое терпение, как только бродяга голубоглазую в оборот взял. Хорошо, что она меня вовремя в беседы ихние посвятила. Выдалась у нас на очередном привале минутка, чтоб парой слов наедине переброситься. И волосы на голове моей дыбом встали.
Оказывается, он ребятишек уйти подбивал, за собою звал, обещал в другой монастырь отвести, где заживут они еще лучше, чем прежде. Всего там будет вдоволь — и еды вкусной, и одежды красивой, и даже героев сказочных, волшебников и защитников всемогущих. Игрушек невообразимых на всех хватит. У каждого появятся родители любящие — своя мама и свой папа (сыскал он якобы ихних мам и пап, которые ждут потерявшихся чад с огромным нетерпением). Никаких скучных молитв и нудных наставников, одни лишь песни веселые, аттракционы да игры от зари до зари… Бросить уговаривал «тетку грубую», с которой им ничего, кроме опасностей, голода и лишений, не видать, и к нему, ласковому, в объятия податься. Не туда тетка вас везет, совсем не туда! Сгубить хочет, ведьма злобная!..
Услышала я такое и больше не колебалась. Когда чужак уже собирался в автобус залезть, осадила его, снова между глаз стволом ткнула и объявила:
— Стоп, маз! Ты дальше не едешь.
Он сперва не поверил; пришлось шляпу его пулей продырявить. Снесло шляпу, а эхо выстрела в лесу заглохло. Волосы я увидела — черные, прилизанные, на шерсть звериную похожие; на лбу — две большие залысины.
Надо отдать ему должное — он даже глазом не моргнул и в лицо мне рассмеялся:
— Глупая сука! Неужели ты думаешь, что можешь меня убить?
— Попробую, — сказала я, хотя к тому моменту мной овладела жуткая и необъяснимая уверенность в обратном.
Из травы, куда его шляпа упала, черный ворон выпорхнул и в ветвях скрылся. Я не слишком впечатлительная, но разве этого мало?
Вероятно, чужак мог запросто меня прикончить, однако совсем другую игру вел. Правила у этой игры на первый взгляд простые, а на самом деле хитрые: сами, добровольно должны человечки выбирать, в какую сторону и с кем им топать. Принуждение не допускается, доподлинное, искреннее желание требуется…
Отвернулся он от меня и медленно побрел в глубь леса. Ожидал, наверное, что пискуны за ним гурьбой бросятся; думал, что барахлом обещанным их прельстил и байкой позорной про несуществующих родителей… Я ни слова не произносила — будто остекленела внутри и снаружи. Я ведь тоже с некоторых пор по тем правилам играла.
Уходил он, а между деревьев его шакал поджидал. Сблизились они, шакал ему ноги облизал. Слились два Силуэта в один, и этот новый опять кособоким вышел — все-таки не обмануло меня зрение там, на дороге, не подвело! Справа нарост у него торчал, будто голова звериная прямо из туловища росла…
