Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.
Жестоко 10 лет удерживать большинство группы в положении молчащего большинства. Ещё хуже — поощрять лидерство, которое при изменении системы ценностей вокруг человека — окончание школы и выход в более широкий мир — лопается, как мыльный пузырь, — лидеры испытывают страшный дискомфорт. Они были лидерами только в тепличных условиях — позволяющих греться около начальства и подтверждать ожидания начальства. Часто именно школьные лидеры перестают быть таковыми вне школы, теряются — в ненужных поисках новых взрослых, которые будут восхищаться ими.
Равенство людей не есть их одинаковость. Создать условия для равенства — это значит так построить введение человека в разные культуры, чтобы выявились самые разные способы понимания культур и самые разные формы освоения их. И самые разные формы культурного творчества и со-творчества.
Заключение. Человек культуры — против Человека тусни
В хх веке Человеку культуры противостоял Человек цивилизации. Я предполагаю, что в нашем веке Человек культуры вступает (прежде всего, в самом себе) в смертельный бой с Человеком тусовки, тусни.
Человек культуры — прежде всего писатель и теоретик, социальный мыслитель и общественный деятель, автор своего видения мира, а лишь потом и в связи с этим — читатель.
Человек тусни читает, чтобы читать, а потом в тусовке цитировать прочитанное, культовое, и чтобы презирать тех, кто до сих пор не читал Бродского или Мандельштама.
Чтение для Человека культуры — это диалог с Другим, который обязательно заканчивается новым произведением читателя — «Моим Пушкиным» Цветаевой, например.
Чтение Человека тусни — священнодействие, потребительское приобщение к опыту великих, инициация — посвящение в интеллектуальную тусовку.
Человек культуры демократичен. Он любит общаться со всеми людьми, в каждом видя неповторимый голос и потенциального автора. Часто после общения с Человеком культуры его собеседники начинают писать стихи, рисовать, ставить спектакли.
Человек тусни аристократичен. Он делит мир на своих — из своей стаи — и чужих. К стае он причисляет не только её вожака, но и кумиров стаи — артистов, писателей, модных философов, с которыми тусовочная стая мечтает познакомиться.
Человек культуры бережно относится к произведениям других и к своим произведениям.
Человек тусни считает, что творить могут только культовые фигуры. Тусовщик презирает произведения членов своей стаи, называет их графоманскими. Тусовщик убивает автора и в самом себе, боится в себе автора, стыдится его. Тусовщику ничего не стоит уничтожить и чужое произведение, и своё.
Человек культуры относится к спорту, прежде всего, как к преодолению себя, игре, свободному общению с природой.
Человек тусни играет в футбол или ходит в горы, прежде всего, чтобы потусоваться, решить, кто свой, а кто чужой, сплотить стаю, подтвердить права хозяина-вожака, самоутвердиться за счёт других, развить в себе ницшеанский комплекс сверхчеловека, который может всё и умеет повелевать людьми.
Человек культуры ценит в любви — любовь, верность и красоту.
Человек тусни в любви видит, прежде всего, грубую чувственность и власть (с помощью чувственности) над людьми. Любовные отношения человека тусни всегда только повод для разыгрывания ситуаций борьбы за власть между мужчиной и женщиной.
Человек культуры относительно равнодушен к одежде.
Человек тусни делает из одежды культ. Чувственная, влияющая на людей и дающая власть над противоположным полом форма, в которую облачается мужская и женская телесность — единственное, что волнует тусовщика. То, что за формой скрывается пустота, — так в этом и суть тусовки.
Надя Делаланд
Между створками книги
Этот свист и щелчки, эта дрожь и шипенье, двоясь,обрастая высокими тонами в деке, — стихают,замолкают стихи и, молчащие в столбик, стоят,затаив до читающего речевое дыханье.Мир распахнут и ждёт; на страницах его, что в кино,шевелящиеся муравьи переносят значенья,опускается ночь, наши тени уходят стеной,растянувшись улыбчиво и неестественно через.Но оно продолжается, шоу твоё (покажи),даже если здесь вымерли зрители, и тараканыиз голов их ушли и продолжили личную жизньза границею жизни земной, приземлённой (покажешь?)Этот свист и щелчки, это дрожь и шипенье, и спесьпережившего опыт кромешного света и выси —это там не берут, это нужно, наверное, здесь,между створками книги, хранящей осенние листья.
цицерон цезарь гораций катулл вергилийзолотая латынь просыпающаяся светомсквозь прорехи времени сказанные другимив нестерпимой яви доступной одной лишь смертиот паденья римской империи до паденьяс высоты олимпийских круч — на лопатки в скудныйогород петрушки где я озираюсь где язабывая тем самым уже навсегда откудано кольнёт знакомо номер четыре семь шестьв лобовом стекле автобуса как в музеекрутанётся улица и остановит сердцеа глаза людей окажутся колизеем
Господствует сентябрь. На головахзлатятся кроны трепетно и влажно,министр дворник с древностью бумажнойв совке идёт, и стелется трава…(Вчерась он был дровами на траве,отсюда уст переворотный смайлики тремор длани. Общая помятостьпередаёт торжественный приветморщинистой сиюсекундной луже).А это я из дому выхожу,иду, иду, нет, всё-таки брожупо кружеву (а, между тем, снаруживсем кажется, что я иду себена службу, может, просто раньше вышла…),а на ковре печальным счастьем вышитпрошедших дней остановимый бег.
Облик осени сквозит в ветках небаи в рогатом настороженном монстре,про который, говоря, что — троллейбус,понимают, что живой (одна мордачего стоит…). На дорогах разбросанхаотически хронический шелест,осень шепчется, шуршится белёсо,озирается, свернув себе шею.Осень, что это? Очнись, полюбуйся:у акации рожок пахнет сладко,он раздавлен пешеходом обутым,он оставлен миром в мокром осадке,неразборчиво помешан с листвою,и удар его пронзительно точен.Так охотятся на смерть из двустволки,обрывают речь серебряной точкой.
Господи, отведи — беду,стрелу. Стрелочку — переведи,чтобы секунды, сбившись на миг один,снова построились в череду,мяту, ромашку, липу, душистый хмельв чайнике маленьком, вечером, перед — сном…Господи, воля Твоя… только — будь со мной,не оставляй меня, как наступит — смерть.
в это пламя сквозящее мимо пространствзаплывает зрачок и не видит другоеголос хора церковного жаром костраопаляет всё нёбо сведённое горлорасписного собора, а пламя летит —с фитилька в бесконечное странствие духаи становится звуком вон там на путик тишине Его пламени ставшему слухом
Роюсь в словарях, наслаждаясь прельюжелтоватых листов в мелкой сыпи ятей.Ничего не поделаешь: гены предков.Книжный червь, точилище знаний, яблок,от которых многие же печали…Погружаюсь в буквы, что в черноземье,это ход наружу, он — нескончаем,потому что жить в словаре — блаженство.Покрываюсь росписью и, запретнотабуретку томом увысив Даля,превращаюсь в книгу и в самый крепкийсон, мороз, маразм на лету впадаю.
Бог — категория состояния (при глаголебытия), исполненная любовьюи свободой. А кто говорит о Боге,как об имени, знает, конечно, больше,но вот чувствует хуже. Сижу на кухне,чувствую себя плохо.
Сквозь опыт безвозвратности, когдакричишь вдогонку, шаря по карманам,но вор — сбежал, и кажется нормальнымзакрыть глаза и отмотать назадсекунду за секундой, размещаяво времени события не так —идти быстрее или вовсе встать,чтоб отменить внезапное несчастье.Но мир нелепо крутится, живёт,смеётся, разговаривает, дышит,идёт вперёд, как вор, и если слышиттвой крик — не обернётся на него.
Станислав Бельский
Флореаль
Стёртая Русь. Колокола висят яблоками.Чёрствый хлеб из туч поливает святая вода.Путник седой, проходя, мне мигнёт украдкой.Я бы обнял тебя, Русь, но лучше лети сама.
Губы твои — дымная степь сонная,Мёртвые глаза — раны на белом стволе.Выйду в окно — разговор о любви между жёнами.Чёрный мой плащ — твоё сношенное крыло.
Влажная Русь. В занавеси крест — свечкой,Цвет на окнах, а на губах — игла.Малый сверчок истончает мне ночь за печкой.Кто мы? Откуда мы? Кто ты, моя беда?
Морочит души нам январская пурга.В индийских зарослях заснеженной столицыМы бродим, потеряв любовь и имена,В ладонях белых застываем, словно птицы.
Под мехом бурной, неусыпной мглыНаходим дом свой в дебрях белого пожара:На окнах росчерк ледяной иглы,Ветвями машет над трубой растенье пара.
Ложится густо на фонарный звукорядФата случайного, стремительного пенья,Смешно машины заметённые галдят,И норовят за город вырваться строенья.
И вот подарен мне сентябрь —Наивный, раненый, горчащий.Швыряет в небо горстью пыль,Звенит, как провод на ветру.
Глядят скупые небесаНа холода растрёпанную душу,Раскрыв дырявый невод, ловятСлова, дают прозрачность дням.
Податливее женщины, нежнейИх игры, тоньше расстоянья,Надёжнее и мягче колдовство,Забывчивее терпкая любовь.
Закатный город говоритНа каменном, беспамятном наречье,Над нежностью сквозящей бродятБессильные, пугливые лучи.
Переверни страницу декабря.Сквозь чистое, звенящее усильеПроступит жар обветренных ладоней,Пунцовая и снежная судьба.
В момент, когда светило запираетСвою суконную лавчонку,Над городом, как ломкий синий лёд,Мерцает детская молитва.
Уж тащит с дуговой фонарной силойПо желобам свистящим РождествоРасхристанных и вязнущих волхвов,Зашторенных морщинистою вьюгой.
Меняю курс, как корабли меняют ветер,Мечусь в волшебных, звонких фонарях,В разломах сердца, как свеча в кларнете,Витает ветра тёплый, пёстрый взмах.
Очарование бывает и безгрешным,Сжигая воздух над холодной мостовой,И осенью, как дождь костром мятежным,Душа играет пряжей верстовой.
Я караулю свет, и глаз мой — окоём,Язык ослаб и позабыл вкус речи,Часы, разрезанные надвое, вдвоёмСекунд не мерят, ожидая встречи.
Завязь темнотыскрывает мою любовь.На кустарнике плещутся серыеленточки сентября.Книжная ночь прошла.Поцелуй поперечного небавыхватил жёлтый плоти развязанную тесьму.Глаза любви моей,тело любви моей,следы любви моейв ясеневой тюрьме.
Тутовый шелкопряд,песчаный гнев.Спи, колыбельная радость,за сломанными дверьми.
Флореаль
