Петер Надаш - Тренинги свободы
Однако великий поворот в нашей истории еще впереди. В один прекрасный день на нашей стройке работало по меньшей мере шесть мастеров со своими подручными. На еще не существующей крыше — плотники, на лестнице — жестянщики, во рву — водопроводчики, еще — столяры, ставившие оконные рамы, электрики и так далее. Соответственно этому стоял рабочий шум и общий гомон, трудовые песни. Все говорили одновременно — под стук молотков, скрежет напильников, шлифовку, завывание пил. Из ровного общего гула вырывались громкие выкрики, смех, ругань. Каждый говорил соседу что-то свое, на что сосед отвечал свое. Собрал их всех и расставил мой главный мастер, он же руководил всеми работами. Прошло уже несколько часов, как мы не обменялись друг с другом ни словом и даже не видели друг друга, потому что я устроился с задней стороны дома и старательно отчищал кирпичи из старой кладки. Мой мастер, вероятно, и не подозревал, что я нахожусь недалеко от него. В рассудительном многоголосье отдельные голоса иногда сливались и текли в едином русле, но потом то ли работа отвлекала людей от обмена мнениями, то ли сами они под предлогом работы уклонялись от излишних словопрений. Словом, это был то хор, то соло, иногда — канон. Трудовая песня звучала то громче, то тише, постоянно менялось и инструментальное сопровождение.
Однажды речь зашла о преступлении, которое в те дни взбудоражило всю округу. Преступление, в котором смешались кровь и сперма, совершили два цыганских парня. Все говорили разом, перебивая друг друга, разгорячились, каждый, как подсказывала ему фантазия, расписывал ожидающее преступников наказание. Собственно, фантазии по большей части были похожи, без особой оригинальности, но тем сильнее закипала кровь. Каждый торопился сказать, что бы сделал он с этими подонками, расписывали чтоб пострашнее, старались перещеголять друг друга, купались в кровавых расправах. И вдруг я услышал, что мой мастер резко оборвал «трудовую песню» тех, что трудились с ним рядом, и там воцарилась мертвая тишина. А хор тем временем бурно убеждал, что нет такой казни, какую можно счесть достаточной, и какой бы страшной она ни была, все равно будет мало. Я сидел, чистил кирпичи. По другую сторону дома пели песнь ненависти к закону и праву, ибо в глазах этих достойных людей ожидаемый приговор суда будет позором, и ничем иным быть не может. Мое воображение отказывалось представить, чем окончится это хоровое действо. Я тупо чистил свои кирпичи. Мы явственно приближались к финалу, как вдруг раздался громовой бас моего приятеля. В нем было спокойствие и достоинство. Пожалуй, измерить кипевший в нем гнев можно было лишь силою его голоса, ибо в нем можно было угадать затаенную дрожь. Голос гремел: тот, кто хочет убивать, уже убийца, и если есть желание пролить кровь, она непременно прольется. Именно так, слово в слово. И если десяток лет спустя опять хлынут потоки крови, пусть подумают о том, что льется она из-за таких разговоров, из-за вот этих самых слов, а не от чего другого.
И все затихло. Не слышно стало грохота-скрежета инструментов. Это была ошеломленная тишина. Немного погодя как-то осторожно заработала пила, взвизгнуло, зашуршало шлифовальное колесо, вновь послышался перестук молотков, но долго, очень долго ни единого слова не звучало под голубым небом. Потом — подай сюда, положи туда — тихо, крадучись, вернулись в трудовую песню слова.
Сказка об огне и знании
Как-то в знойную летнюю ночь неизвестные лица неведомо с какой целью и неведомо при каких обстоятельствах подожгли со всех четырех углов Венгрию. Известно лишь, что на западе пожар занялся под Агфалвой, на востоке — под Тисабечем, на севере — у села Ноградсакалл, на юге — у Кюбекхазы. И вот запылало жнивье, занялись иссушенные зноем поля, и вскоре огонь уже подобрался к околицам четырех селений. Ветерок, безобидный, едва ощутимый, дул у Агфалвы с запада, у села Тисабеч с востока, у Ноградсакалла с севера, а у Кюбекхазы с юга, в результате чего пламя стало распространяться в направлении от границ к центру Венгрии. Будапешт безмятежно спал, ни о чем не подозревая.
Правда, в утренней радиохронике седьмой новостью прошла информация о том, что в восточных — равно как и в западных, южных и северных — областях страны пожарные начали на рассвете большие учения. И по этой малозначительной новости венгры поняли, что события происходят весьма значительные.
Тем не менее, хотя каждый в отдельности понял, что новость сия означает вовсе не то, что она означает, все вместе сделали вид, будто и представления не имеют, что она означает. А все потому, что в описываемый период «значительный» на языке венгров значило «незначительный», «незначительный» же, напротив — «значительный», вдобавок эти слова еще не утратили окончательно своего изначального смысла, и по этой причине не могло быть и общего мнения о том, что все-таки они означают. Общего мнения венгры придерживались только в том, чего то или иное слово означать не может.
В самом деле, ведь если слово по какой-то случайности вдруг потеряло бы свой изначальный смысл, то оно получило бы новый, но это было бы возможно только в том случае, если бы индивидуальное знание они могли делать общим, достигая тем самым взаимопонимания. Так что практически все слова в языке венгров, понимаемые в меру личного знания или общего неведения, всякий раз означали нечто иное, чем то, что они означали; о значении слов приходилось догадываться в зависимости от того, кто говорит, или от соотношения изначального смысла слова с его новым значением. Когда же случалось, что слово, на первый взгляд, утрачивало свое значение, то есть не поддавалось интерпретации ни с точки зрения говорящего, ни исходя из первоначального смысла, то этой нелепости придавали значение еще большее, чем если бы это слово что-нибудь означало. Слова с неопределенным, не поддающимся интерпретации смыслом указывали в языке венгров на некую глубинную человеческую общность, о которой в то время думать не разрешалось. Людям, думающим на других языках, непременно что-то приходит в голову, даже когда они ни о чем не думают. Людям же, думающим по-венгерски, выпала историческая задача, казалось бы неразрешимая: ничто не должно было приходить им на ум не только когда они ни о чем не думали, но даже когда они что-то думали, им в голову не должно было приходить ничего такого, что могло бы на что-то их надоумить.
Конечно, сей необычный способ пользования языком весьма затруднял их контакты друг с другом, но именно в том-то и заключалось главное правило их общения: личное знание не должно было становиться общим, и в этом, надо сказать, они весьма преуспели. За последние полтора века своей истории они убедились в том, что лишь коллективное неведение может их уберечь от какой бы то ни было индивидуальной глупости, то есть если они не будут делиться друг с другом индивидуальным знанием, то и все вместе не совершат никаких таких глупостей, из-за которых у них могут возникнуть проблемы с другими или между собой. Так они рассуждали. И сколь бы причудливым ни казался нам ход их мысли, в управлении как индивидуальными, так и общими судьбами эта логика, исключающая общее знание, зарекомендовала себя как нельзя лучше: ведь именно благодаря ей они сохранились как венгры, то есть в смысле национального выживания эта логика оказалась не только небесполезной, но стала его непременным условием. Однако не все, что бывает полезным при урагане, оказывается столь же полезным во время пожара.
Когда корабль попадает в шторм, паруса, как правило, убирают, но бывает и так, что особенности ветра требуют, чтобы все паруса были подняты. Когда же на корабле вспыхивает пожар, то хоть поднимай паруса, хоть сворачивай — для борьбы со всепожирающим пламенем большого значения это не имеет.
В логике поведения венгров, их мышления и обращения с языком было нечто, что трудно назвать ошибочным или порочным, — просто в ней, этой логике, был изъян, характерный для всякой неоднозначной вещи. Поскольку в общении меж собой главным правилом у них был отказ от того, чтобы делать индивидуальное знание общим, ибо только благодаря фанатичной приверженности этому молчаливому уговору они сохранялись как нация, с точки зрения индивида, из этого с неизбежностью вытекало, что любой венгр пребывал в уверенности, что другой знает столько же, сколько он, хотя никто из них и не мог проверить, что они знают и чего не знают. Поскольку, занимаясь поиском смысла слов методом игнорирования их смысла, все венгры были обречены на то, чтобы лишь что-то взаимно предполагать друг о друге, ведь все вместе они могли знать только то, что все они обречены на предположения относительно тех вещей, относительно коих ни один из них не знал, да и знать не мог, чего же они не знают о них, вместе взятые.
И все-таки, невзирая на сложность создавшегося положения, нация сохранила единство — в том смысле, что никто из венгров не кинулся тушить пожар. Кроме того, их единство нашло свое выражение в том, что все они как один думали о значении слова «огонь». А мышление, как известно, тоже действие. Мнения относительно слова «огонь», разумеется, были разные, но обмениваться ими не имело смысла уже потому, что каждый резонно предполагал, что другие знают не хуже его, что слово «огонь» означает не то, что оно означает. А коль так, то над этим вопросом либо вовсе не стоило ломать голову — ведь речь могла идти только о таком огне, который в действительности не горит, — либо нужно было задаться жгучим вопросом: не воду ли он означает? Те, кто к этой загадке подходил с точки зрения изначального смысла, невольно думали о воде; другие — пытавшиеся осмыслить вопрос с позиции говорящего — тоже не допускали, что речь идет об огне. И если первые полагали, что стране, по всей видимости, угрожает катастрофическое наводнение, то последние думали, что пожарные, вместо того чтобы заниматься тушением настоящих пожаров, устраивают искусственные, что нисколько не безопаснее всамделишного пожара (читай: наводнения), ведь если может существовать огонь, который в действительности не горит, то вполне может быть и такое искусственное пламя, которое, напротив, горит…
