Юлий Айхенвальд - Бенедиктов

Юлий Исаевич Айхенвальд

Бенедиктов

Бенедиктов, вокруг имени которого давно уже образовалась атмосфера насмешки и пренебрежения, как раз в последнее время встретил себе признание и оценку со стороны поэтов новой школы. Так, Федор Сологуб считает его предшественником одного из выдающихся наших модернистов (есть все основания думать, что автор имеет в виду Бальмонта, с которым Бенедиктова роднит необычайная звучность стиха, фонетическая законченность и какой-то малиновый звон «искрометной» рифмы). И когда мы читаем самого Сологуба, невольно припоминается, что у Бенедиктова уже есть такие стихи:

…Луна здесь греет,……………………………Нежит грудь, и чары деетБлеском сладостным она, —

что у него уже есть характерный сологубовский эпитет злой:

Злая ночь златого юга!Блещешь лютой ты красой, —

мысль о природе, олицетворяемой во зле.

Итак, поэт, осмеянный Белинским, ославленный как ритор и любитель звуковой мишуры, берется теперь под защиту тонкими знатоками и виртуозами слова, и в их глазах у него есть уже та заслуга, что он защищал и создавал такой стих, который был «прорифмованный насквозь».

В чью бы пользу ни решить эту тяжбу за старого поэта, несомненным остается одно – Бенедиктов совершенно забыт нынешними читателями, и забыт не только внешним образом и случайно, как многие писатели, на самом деле заслуживающие памяти и чтения, – но и внутренней, потенциальной жизни не имеют его стихотворения, и они не могут встретить к себе участия у современных людей. Объясняется это тем, что они целиком внешни, что они – именно стихотворения, не больше. Они сделаны, может быть, иногда и сотворены, в порыве искреннего, не холодного восторга; но, во всяком случае, в них форма как бы отделилась от содержания и настроения, форма вышла наружу, и говорит о себе, и блестит, и переливается на просторе звуковыми волнами. Плоть слова оказалась у Бенедиктова независимой от его духа. Стихотворения его – это вещи, очень красивые, нарядные, хотя часто и банальные, вещи. Но, сами бездушные, они и не трогают чужой души. Вы остаетесь к ним безразличны, и вам чуется, что Бенедиктова тоже нет в его собственных произведениях, – его нет дома.

В этом отношении очень показательно его воззвание к поэту:

Пиши, поэт! слагай для милой девыСимфонии любовные свои!Переливай в гремучие напевыПалящий жар страдальческой любви.Чтоб выразить таинственные муки,Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,Изобретай неслыханные звуки,Выдумывай неведомый язык.

«Гремучие напевы» это было самое излюбленное для Бенедиктова; именно гремучесть, словесный шум наиболее отличают его творчество. Образы его часто не выдержаны, и для читателя ясно, что сам поэт их не видел, не созерцал, – не мог, например, видеть «в смех завернутой слезы»; вообще, зрение его значительно уступает его слуху. Он увлечен звуками, но не красками, и уж совсем бледен и неверен у него рисунок. И звучный, самый звучный из наших стихотворцев, родственный и в других отношениях Гюго, которого он усердно переводил, Бенедиктов, Гюго ухудшенный, остался верен своему же завету:

Изобретай неслыханные звуки,Выдумывай неведомый язык.

Выразительны и гармоничны все эти стихи – но говорит ли за поэтичность, свидетельствует ли о стихийности самое требование изобретения и выдумки? Когда в сердце горит настоящий огонь, то он сам собою «изникнет» в словах, не изобретенных и не выдуманных. Бенедиктов же, действительно, поэт-изобретатель, поэт-механик, выдумщик; ему принадлежит много неологизмов, но из них очень немногие получили себе право гражданства в русском языке. У него – изысканность, деланность, хотя бы и красивая, определений и характеристик; так, корабль для него – «белопарусный алтарь» или «белопарусный вольноборец», колесница небес – «безотъездная»; «женщина – души моей поэма».

Правда, все или почти все неологизмы Бенедиктова, этого, как он сам себя называл, «ремесленника во славу красоты», показывают, что у него было живое чувство языка. Слово дается ему легко, он не ищет его далеко, и хотя выбор слов у него часто неблагородный, но Бенедиктов имеет ту косвенную заслугу, что его стихотворения с их неожиданно открывающейся россыпью слов лишний раз показывают, как богат и в своей действительности, и в своих возможностях наш русский язык. Поэт искренне любит его и считает грехом

В русском слове чужеречить,Рвать язык родной, увечитьБогом данный нам глагол.

И может быть, в наряде и звоне стиха, в разных вычурах своих он искал убежища от собственной прозаичности, от того неприглядного эмпирического существа, каким являлся он, по свидетельству своих биографов, от своего внутреннего провинциализма (даже возлюбленная его живет в «заневской» стороне). И едва ли не в связи именно с этим находится и то конечное впечатление, которое выносишь от его поэзии: он вызывает необидную жалость, этот бедный «просторожденец», этот обладатель одних только словесных эффектов.

Характерно его, как будто инстинктом самосохранения порожденное, заступничество за кокетку, жрицу «художественных дел», ту, которой предназначено «к устам примеривать улыбку», которая играет «мерзлою корою» чужого пустого сердца и старается хоть тень, хоть призрак жизни вызвать из могил:

Хоть чем-нибудь – соблазном, ложью,Поддельной в этих персях дрожью,Притворным пламенем в крови,Притравой жгучей сладострастья,Личиной муки, маской счастья,Карикатурою любви.

Но в самой искусственности Бенедиктов был все-таки искренен и никогда не рисовался. Он сам верно изобразил крикливость, дурной тон своей музы (литавры и бубны ее созвучий, дико разметанные волосы по обнаженной груди убор слишком прихотливый, блестящий не в меру, изысканный и амврой чересчур и мускусом напрысканный). Но в противоположность миру, которому она казалась кокеткою пустой, продажной прелестью, бездушной красотой, он славит ее за то, что она не промотала святых даров Творца, и он совершенно прав в следующей характеристике ее:

Ты не румянила и в юности лица,Ты от природы так красна была, – и цельныйКудрявый локон твой был локон неподдельный.

Да, неподдельна была кудрявость его поэзии, эти пресловутые бенедиктовские «Кудри»: она от природы была такой, – но самая природа ее была непоэтична. Знаменательно, что Бенедиктов видел такие причудливые соединения вечерних облаков, про которые, будь они перенесены на полотно художника, все сказали бы: «Хорошо, но как ненатурально!» Ненатуральность лежала в самой натуре его.

Но эффект ненатуральный остается эффектом, и из него не рождается поэзия. Она и не возникла у Бенедиктова. Мы читаем его книгу и, особенно если читаем ее вслух, изумляемся порою громкой красоте его стихотворений, его богатейших рифм и всей вообще непринужденности и развязности его стиха, но лишь изредка с отрадою останавливается слух на какой-нибудь спокойной и тихой, задушевной пьесе, которая не кричит о себе, что она – стихотворение.

Таковы, например, строки, где он вспоминает «глухую лесную природу» своей родины, над озером шумным, в дремучем лесу; правда, он искажает и эти воспоминания придуманной мишурой о смоляных слезах, которые в минуту прощанья катились из-под темной коры его родных деревьев, – но все же в его устах, слишком привыкших к искусственности, так хорошо звучит этот живой порыв к природе, к любимому лесу:

О, я разорвал бы печали завесу,Минувшею жизнью дохнул бы вполне, —Лишь дайте мне лесу, дремучего лесу,Отдайте лишь волю широкую мне.

«Озеро шумное на раздолье Карелии дикой» вдохновило его и на следующие, небенедиктовские стихи:

Я помню приволье широких дубрав;Я помню край дикий. Там в годы забав,Ребяческой резвостью полный,Я видел: синела, шумела вода, —Далеко, далеко, не зная куда,Катились все волны да волны.Я отроком часто у брега стоял,Без мысли, но с чувством на влагу взирал,И всплески мне ноги лобзали;В дали бесконечной виднелись леса;Туда мне хотелось: у них небесаНа самых вершинах лежали.Забуду ль ваш вольный, стремительный бег,О, полные силы и полные негРазгульные, шумные воды?Забуду ль тот берег, где, дик и суров,Закинувши тоню, певец-рыболовЗатягивал песню свободы?Нет, врезалось, озеро, в память ты мне:В твоей благодатной, святой тишине,В твоем бушеванье угрюмомДуша научилась кипеть и любитьИ ныне хотела бы ропот свой слитьС твоим упоительным шумом.

Но дорогой нашему писателю «упоительный шум», риторический каскад, от этой простой правды своими словесными водами увлекает его, жертву слова, жертву громкого звука, в царство безвкусия и внутренней пустоты. Бенедиктов точит балясы, играет на омонимах и несуразных гиперболах и, главное, злоупотребляет своею властью – властью поэта все оживотворять и олицетворять. Он придает жизнь тому, что жизни не достойно, и оттого, в нестерпимой детальности своих персонификаций, терпит заслуженное крушение. Он может уверять нас, что под ножкой тоскующей красавицы томится, влюбленно изнывает паркет. У него отсутствует, говоря словами Ницше, «пафос дистанции», чувство меры и расстояния. Он насильственно сближает далекое, и от этого далекое становится только еще дальше. У него нет уважения, пиэтета к великому; фамильярный со всем, он не сознает разницы между важным и мелким. Восприятие сходства у него не поправляется восприятием различия.