Николай Добролюбов - Стихотворения Л. Мея

Николай Александрович Добролюбов

Стихотворения Л. Мея

СПб., 1857

В поэтической деятельности г. Мея всего замечательнее переводы, представляющие замечательное разнообразие, которое не лишено, впрочем, некоторого внутреннего единства, как увидят читатели. Г-н Мей переводит с еврейского, греческого, немецкого, французского, с польского языка и других славянских наречий[1]. Отличительное его достоинство состоит в текучести стиха[2] и в верности подлиннику, иногда безукоризненной[3]. Роскошью и негою стиха особенно хороши подражания восточным, из которых лучшее – «Сплю, но сердце мое чуткое не спит» – замечено было многими при первом его появлении[4]. Все «Еврейские песни» г. Мея[5] составляют одно целое, выражающее знойную страсть, которой сущность прекрасно может быть определена следующими двумя стихами:

Милый мой, возлюбленный, желанный!Где, скажи, твой одр благоуханный?[6]

То же самое чувство выражается и в песнях, переведенных из Анакреона. Большая часть из них передана г. Меем очень грациозно, хотя не без изменений, которые иногда зависели, очевидно, от личного вкуса переводчика. Например, не мило ли следующее стихотворение:

Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,Под густыми деревами:Посмотри, как с нежных ветокЛистья свесились кудрями!Ключ журчит и убеждаетНасладиться мягким ложем…Как такой приют прохладныйМиновать с тобой мы можем?[7]

Перевод очень близок к подлинному тексту; только вместо ляжем в греческом стоит – сядем, а слов – насладиться мягким ложем – совсем нет… Без сомнения, изменения г. Мея не вынуждены были условиями стихотворного размера: он весьма искусный версификатор, и притом сядем и ляжем совершенно одинаково идут в стих.

Переводы Феокрита весьма далеки от подлинника и могут быть названы вольными; но зато они большею частию близки к тому направлению, которое выражает г. Мей, изменяя некоторые фразы Анакреона. Он заставляет одну деву рассказывать о себе:

Покорная безумью моему,Влекла его на девственное ложе.Уста слились и вспыхнул жар в крови… и т. д. [8]

К другой деве обращается с просьбой:

Ты, чернобровая, лобзаньем очаруйМеня в объятиях: волшебен поцелуйУ нимфы на груди, как волны, перекатной…[9]

Здесь уже г. Мей превосходит Феокрита: у греческого автора нет такой силы и рельефности в подобных изображениях.

Вдохновленный древними авторами, г. Мей и сам сочинил идиллию из римской жизни: «Цветы», воспроизводящую известный анекдот о том, как Нерон засыпал было цветами своих гостей во дворце. Пир Нерона описан весьма живо и отчетливо, с тем же глубоким знанием римской жизни, какое показано г. Меем в его «Сервилии»[10].

Из переводов Шиллера всего лучше «Прощание Гектора с Андромахой»: оно передано почти слово в слово, без всякого насилия стиха. В других переводах попадаются уклонения не совсем удачные. Например, в стихотворении «Амалия» говорится о поцелуях, что они пламенели, сплавляли душу с душою, на устах звуча сливалися… Шиллер говорит о них с гораздо меньшим азартом. В стихотворении «Ожидание» являются «докучные уши», вместо «подслушивающие уши» (Lauschers Ohr), – «цветок, лобзаемый румянцем зари», слова «Die Traube winkt»[11] переводятся стихом

Прозрачный виноград горит янтарным глянцем.

Стих

Und in das Leben tritt der hohle Traum.(т. е.: И пустая мечта превращается в действительность)

переведен:

И надо мною сон простер незримо крылья.

Это не совсем хорошо. Не совсем хороши также и стихи, подобные тем, которыми начинается перевод «Альпийского стрелка».

Хочешь ты пасти барашка?Дам тебе ручного я;Щиплет травку белый бяшкаИ играет у ручья.

Без таких стихов легко можно бы обойтись, тем более что в подлиннике никакого белого бяшки не находится. Собственные произведения г. Мея относятся более к разряду альбомных и могут быть интересны единственно; для тех, кого они касаются[12]. Есть у него еще стихотворения, написанные на манер русских песен, народным размером, не лишенным звучности. Мотивы их взяты большею частию из народных песен, и все больше на тему старого мужа и молодой жены. Некоторые картины и выражения страсти выходят у г. Мея довольно удачно. В другом роде – понравилась нам «Запевка».

Ох, пора тебе на волю, песня русская,Благовестная, победная, раздольная,Погородная, посельная, попольная,Непогодою-невзгодою повитая,Во крови, в слезах крещенная, омытая!Ох, пора тебе на волю, песня русская!Не сама собой ты спелася, сложилася:С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,Намело тебя с сырых могил метелицей…

Но зато не понравились нам пьесы в героическом роде, от которых сам г. Мей отказывается в переводе пьесы Анакреона «К лире». В самом деле – всякому; свой талант: Анакреон говорит, что он собирался и Атридов петь, и Кадма прославлять, и Алкида восхвалять, – а лира все поет про любовь… Г-н Мей, как видно, мало вник в это обстоятельство и сочинил такие пьесы, как «Отойди от меня, сатана» и «Спаситель». Первая представляет беспорядочный набор школьных воспоминаний, оставшихся от изучения географии, истории, естественных наук и древней литературы. По образцу известных стихов

Посмотри, в тени чинары… и т. д.[13]

пересчитываются разные страны, показываемые сатаною Спасителю. Характеристика каждой страны очень замысловата. Например, в Риме представлены Капитолий, Тибр, дворцы, сенат, цирк и прочее, далее Капрея с нагими плясуньями и

Старец в пурпурной тоге, с змеей на груди,Среди сонма Лаис и ГлицерийЗадремал на одре золотом…

И все это в картине, представляющейся глазу с одной из гор Палестины! Невольно вспомнили мы книжку о Гершелевом телескопе, изданную лет двадцать тому назад и рассказывающую о наблюдениях Гершеля над тем, как совершались таинства любви у лунных жителей[14].

В пьесе «Спаситель» не совсем складно рассказан анекдот о том, как св. Сергий спас на охоте царя Алексея Михайловича от медведя.

Не вполне удался также г. Мею и перевод «Слова о полку Игореве»[15]. Правда, что перевод очень точен и близок к подлиннику; но самая близость эта иногда вредит его достоинству. Например, стих «с поля пороси снимаются», по нашему мнению, ничуть не понятнее подлинника: «пороси поля прикрывают», равно как и стих «из рогов каленых полымя бросает», или «как милых-то лад ни мыслию нам смыслити», и пр. …Кроме того, во многих местах г. Мей, несмотря на «основательное (по его собственному признанию) изучение подлинника»[16], плохо понял смысл славянских выражений. Например, тъщими колчаны он перевел – тощими колчанами, вместо пустыми; негуют (издеваются) – нежили. Смысл, разумеется, значительно пострадал от такого превращения враждебных отношений в нежные. Слово стрелки (уменьш. от стрела) переводчик смешал со словом стрелки, отчего в обращении Ярославны к ветру вышел курьезный вопрос:

Для чего на легких крыльяхТы стрелков наносишь ханскихНа удалую дружинуМоего милого друга?

Хороша эта живая картина: половецкие стрелки несутся на крыльях ветра против Игоревой дружины!.. Как будто все они были Тугарины Змеевичи!..

Впрочем, непонимание славянского языка производит и не такие чудеса: в том же плаче Ярославны луки дружины Игоревой «стягиваются от жажды», а колчаны «истомой запекаются»… Переводчик, кажется, не предполагал, что в древнем языке жажда могла значить не то, что ныне, и что ее здесь следовало бы передать словом «засуха»[17].

Нет, уж пусть лучше г. Мей оставит в покое героев и воспевает то, к чему влечет его сочувственное настроение его духа. За всеми не угоняешься. «Всякий человек в сем мире свое назначение имеет: одни в изучение судьбы царств и народов ум свой погружают; другие способы благоденствия народного изыскивают, иные подвиги героев громогласно величают; некий собратий своих нравы изображать тщатся; некиим же утехи любви и наслаждения страсти животной (как переводит г. Бенедиктов слово Wollust)[18] умилительно воспевать велением самой натуры указано…» Следовать же натуре – первое условие художественного достоинства в поэзии. Стих же г. Мея весьма хорошо выработан и служит для него послушным орудием, когда в поэте говорит истинное чувство.