Виссарион Белинский - Метеор, на 1845 год…

Виссарион Григорьевич Белинский

Метеор, на 1845 год…

МЕТЕОР, НА 1845 ГОД. Санкт-Петербург. В тип. Штаба Отдельного корпуса внутренней стражи. В 8-ю д. л. 175 стр.

Не пугайтесь этого метеора: он не страшен. Мы даже думаем, что вы и не заметили бы его появления на горизонте современной русской литературы, если б мы не заговорили о нем с вами. Этот «Метеор» – невинный сборник разных стишков, из которых иные, право, недурны, хотя и не отличаются особенными красотами поэзии. Времена переходчивы! Подобно альманахам, стихи были в большой моде, и появись эта книжка в свое время, то есть лет двадцать или уж по крайней мере лет пятнадцать назад, – она наделала бы большого шума, журналы и хвалили и бранили бы ее, спорили бы из-за нее друг с другом, как будто из-за дела; публика покупала и читала бы ее. Ничего этого теперь не будет с нею. Ей нечего опасаться и брани; ее не тронут даже по лености; читать же ее советуем всем – на сон грядущий: в этом отношении действие «Метеора» ни с чем не сравнимо; мы испытали это на самих себе и даже среди белого дня. Признаемся, это обстоятельство заставило нас порадоваться за успех русской литературы. Наша стихотворная поэзия по справедливости может гордиться созданиями истинно изящными, именами истинно гениальными; нельзя сказать, чтоб она бедна была и талантами. Она совершила цикл полный и законченный, – так что теперь уже нет возможности доставать славу невинными стишками, как бы они хороши ни были. Таланта для этого мало: нужна гениальность, а если и талант, то соединенный с большим умом, с сильною натурою. Быть поэтом теперь значит – мыслить поэтическими образами, а не щебетать по-птичьи мелодическими звуками. Чтоб быть поэтом, нужно не мелочное желание выказаться, не грезы праздношатающейся фантазии, не выписные чувства, не нарядная печаль: нужно могучее сочувствие с вопросами современной действительности. Поэзия, которой корни находятся в прихотях, скорбях или радостях самолюбивой личности, носящейся, как курица с яйцом, с своими прекрасными чувствами, до которых никому нет дела, – такая поэзия, вместо внимания, заслуживает презрение. Всякая поэзия, которой корни не в современной действительности, всякая поэзия, которая не бросает света на действительность, объясняя ее, – есть дело от безделья, невинное, но пустое препровождение времени, игра в куклы и бирюльки, занятие пустых людей… Давно уже утвердилось мнение, и существует до сих пор, что поэт – пустой человек, неспособный ни к какому делу. Это мнение варварски ложно, когда оно прилагается к поэтам или гениальным, или проявившим в своих творениях положительный, никакому сомнению не подлежащий талант, – талант, запечатленный оригинальностью идеи, самобытностью формы. Пусть такой поэт и действительно неспособен ни к какому другому делу: он имеет на это полное право, потому что способен к своему делу, для которого годятся не все, но один из ста тысяч, если не из мильона людей. Это мнение страшно истинно, когда оно прилагается к тем поэтам, у которых, вместо таланта, есть только способность к поэзии; которых сочинения, как говорится, только что недурны и которые, став выше бездарности, все-таки не дошли до таланта. Такие поэты – самые жалкие люди в мире, и, конечно, всякий водовоз, всякий дворник на лестнице общественной иерархии есть почтенное существо в сравнении с этими пискливыми и крикливыми воробьями царства поэзии, потому что водовоз и дворник полезны и необходимы для общества. Совершенно бездарный поэт лучше маленьких талантиков: на него по крайней мере можно смотреть, как на больного или помешанного, и он редко заносится и зазнается, не балуемый мелочными успехами. Но маленькие талантики – несносные люди, раздражительные, мелочные, самолюбивые, заносчивые. Они не знают, как и оцепить себя; их чувствованьица, их фантазийки, их мыслишки кажутся им великими открытиями. Они и не догадываются, что все это у них краденое, то есть вычитанное, или, как превосходно выразил это Лермонтов, «пленной мысли раздраженье»{1}. Они уверены, что только одни они и чувствуют, и мыслят, и страдают, – и потому нещадно бранят толпу, которая предпочитает свои домашние заботы и личные выгоды их хорошеньким стишкам. К делу они неспособны ни к какому, потому что самолюбивы, надуты, тщеславны, все, кроме стишков, считают ниже себя, не хотят ничему учиться, ни на что посмотреть со вниманием. Они – изволите видеть – гении, толпа должна видеть ореол над их головами, а на челе звезду бессмертия. Таких поэтов надо преследовать критике неутомимо и строго; они вреднее вовсе бездарных, которые не стоят никакого внимания; они подают дурной пример молодежи: соблазняя мальчиков дешево покупаемою славою, они отвлекают их от учения и от дела.

И на что нам они, эти приятные поэты, эти маленькие талантики? Что в них? Было время, и они были полезны и нужны! Но теперь, когда Пушкин и Лермонтов показали нам образцы высокой поэзии; когда менее сильные таланты разработали ее поле, подали пример всех форм, даже всех уклонений и странностей поэзии, – теперь что делать мелким талантам? Вздумает ли талантик писать басни, – кто же его станет читать после Крылова, и в состоянии ли он быть для своего времени тем, чем для своего были Хемницер и Дмитриев? Вздумает ли он, например, попробовать свои силы в классическо-французской трагедии, – ему непременно нужно для своего времени стать хоть тем, чем для своего был Озеров. Решиться на борьбу с Батюшковым еще менее возможно для него. Пуститься разве в романтизм? – но тогда надо крепко помнить, что ведь у нас есть Жуковский. Стало быть, нет надежды и на возобновление старины. Возможность комедии в стихах убита Грибоедовым. Петь буйные плотские потехи? – но это уже сделал г. Языков. Пуститься в дикую оригинальность – мешает г. Бенедиктов. Итак, ни старого возобновить, ни нового изобрести: что же делать?.. Всего лучше ничего не делать…

Но мы заговорились и забыли о «Метеоре»; возвратимся к нему. Он украшен стихами графини Ростопчиной, гг. Майкова, Бенедиктова, Мейснера, Познанского, Шевцова, Степанова, Якубовича, Филимонова, Дурова, Протопопова, Пальма, Бернета, Доводчикова, Огородникова, Григорьева, Гребенки, Гербановского, Соколовского… Сколько имен! Мы теперь столько же богаты поэтами, сколько бедны поэзиею. Особенно яркого, резко выдающегося из-под уровня обыкновенности в «Метеоре» нет ничего. Лучше других три стихотворения г. Майкова;{2} хуже всего стихи г. Степанова, Шевцова, Филимонова, Якубовича, Соколовского и многих других. Господи боже мой! неужели гг. Якубович и (особенно) Соколовский никогда не перестанут даже и из могилы мучить живых своими водяными виршами?{3} Что за неугомонный народ эти поэты!.. Г-н Бернет некогда подавал надежды. Но ему суждено было на всю жизнь остаться тем, чем он обнаружил себя в то время, когда подавал надежды. Теперь, кажется, уже нечего от него надеяться. В «Метеоре» напечатал он вторую часть своей поэмы «Граф Мец»{4}, написанной им еще в 1841 году. Неужели он столько времени берег в своем портфеле эту кипу писанной бумаги?.. Что такое эта поэма? Мы ничего в ней не поняли и, вследствие этого обстоятельства, вспомнили эпиграмму старика Дмитриева:

Уж подлинно Бибрус богов языком пел:Из смертных бо его никто не разумел{5}.

Граф Мец, графиня Клавдия, жена его, Праздник оборотней, Распорядитель, Льстец, Шут, Наглец, Антропос, Горлак, Трубочист, Трезор (пес), Оркестр, Компонист, Башмачник, Первая часть поэмы, Вторая часть поэмы (все это действующие лица), Критик, Попугаи, Канчук (хохол), Бандурист, Хор девушек, Ребятишки, Молодой офицер, сражение, девушка предводительствует эскадроном, ее убивает граф Мец и узнает в ней предмет своей любви… что за путаница! Это одно из тех злополучных произведений, которых тысячи порождены «Фаустом» Гете и «Манфредом» Байрона; следовательно, это новое «пленной мысли раздраженье». Второстепенные таланты любят тянуться за гениями и думают идти по их гигантским следам, копируя их недостатки. Нелепые сцены колдовства и Вальпургиснахт в «Фаусте» мелкими талантами приняты добродушно за красоты первого разряда, и этим-то безобразным красотам они и подражают взапуски. Недавно один плохой писака, хватавшийся за все роды поэзии (преимущественно за драмы для Александринского театра) и во всех равно оказавшийся бездарным, решился пуститься в критику. Губительное перо свое он нанес на «Фауста» и на перевод этой поэмы г. Вронченко{6}. В этой критике он полными горстями высыпал все там и сям вычитанные и не понятые им мысли и о «Фаусте», и о Гете, и о том, и о сем, а больше ни о чем. Мысли г. Вронченко он очень вежливо назвал визиготскими{7} и еще бог знает какими: образчик литературной вежливости… Но самая забавная сторона его критики заключается в усилии доказать, что вторая часть «Фауста» – этот сбор холодных аллегорий, старческих мыслей, мистического умничанья, – сбор, изредка сверкающий искрами гения, но в целом утомительно скучный и безобразно странный, – что вторая часть «Фауста» выше первой, истинный chef-d'oeuvre[1] поэзии… Видите ли, что больше всего нравится господам этого разряда? – именно то, что они всего меньше в состоянии понять, что бросается в глаза своею странностью. Истинная, простая поэзия им никогда не нравится…{8}