Андрей Ветер - Зов Ункаса

Андрей Ветер

ЗОВ УНКАСА

ИНДЕЙЦЫ…

Были времена, когда очередная книга о жизни индейцев заставляла меня замирать в ожидании чуда. Я говорю не о Фениморе Купере, не о Майн Риде и не о Карле Мае, а об авторах, по-настоящему знавших жизнь туземцев и с удовольствием писавших о ней. Употребляя слово «индейцы», я имею в виду не только американских аборигенов, но говорю о народах всего мира, которые не порвали со своим традиционным укладом и которые отстаивали свой образ жизни, несмотря на бешеный натиск Технического Прогресса.

Однажды Колумб, отправившись на поиски новых морских путей в Индию, приплыл в Америку и стал называть повстречавшихся ему там людей индийцами, то есть жителями Индии. По-испански, по-французски, по-английски, по-немецки туземцы Америки и туземцы Индии обозначаются одинаково – los indios, the indians… Да и по-русски ещё во времена Пушкина невозможно было понять, о каких именно индийцах шла речь, хотя Америка давно уж перестала именоваться Новой Индией, её исконных жителей продолжали звать индийцами. Чтобы отличить одних индийцев от других, когда речь заходила об американских коренных племенах, их стали называть американскими индийцами (american indians). В русском же языке однажды вдруг по каким-то необъяснимым причинам произошло изменение: в слове «индийцы» вторая буква «и» изменилась на «е». Не знаю, с чьей лёгкой руки случилась эта замена, но так появилось уникальное слово «индеец», которое стало обозначать того самого «краснокожего дикаря», воспетого Купером, Шатобрианом и многими другими романистами, создавшими образ «благородного дикаря».

Однако не следует забывать, что слово «индеец» существует только в русском языке, и также надо помнить, что оно никогда не означало представителя какого-то конкретного племени, народа, нации. По этому слову вы не в силах определить, откуда происходит индеец и на каком языке он говорит. Сказав «индеец», вы не говорите практически ничего. Если же сказать «Лакот» или «Юкагир», то сразу становится понятно, кто это и к какой культуре он принадлежит (разумеется, речь идёт о людях знающих). Слово «индеец» весьма безлико, в лучшем случае оно означает просто «не европейца». В худшем – примитивного дикаря, с окровавленным ножом в одной руке, с топором – в другой, с перьями в волосах.

Эта безликость привела к тому, что в голливудском кино Шайен может играть Апача, а выходцу с Таити даётся роль Тлинкита – лишь бы лицо поскуласлее, ноздри пошире, глаза поуже и волосы почернее. И если бы это было свойственно только «бездушному» американскому кинопроизводству, было бы не так обидно, однако то же самое происходило и в России: уроженцы Средней Азии нередко играли Чукчей, Эвенку могли дать роль Ханта. Грузины с лёгкостью изображают на экране чеченских горцев. Всё это было и остаётся в порядке вещей. И в большинстве случаев вполне удовлетворяет зрителей.

Дело в том, что многих «творцов» вполне устраивает схематичность, они просто обозначают некоторые моменты, не прилагая усилий к тому, чтобы создавать портрет подлинного мира. Тут уж дело не только в необразованности, здесь уже вопрос вкуса и мастерства. Кто-то, умея рисовать тонко, детально и изысканно, начинает сознательно обобщать формы и через это добивается новых форм, а кто-то с самого начала рисует схематично и грубо, потому что просто не умеет иначе, но выдаёт это за «свой стиль», не обладая в действительности никаким стилем…

Но я отвлёкся. Я начал говорить об индейцах…

Итак, индейцы. Что это? Кто это? Индейцами я называю не только представителей американских коренных народов. Индейцы – это люди, не порвавшие с Традицией. По этим словом сегодня следует подразумевать вовсе не людей с перьями на голове, а всех, кто сохранил в сердце голос Матери-Земли. Они расселены по всей планете. Слово «индеец» давно вышло за узкие рамки литературы о Диком Западе и превратилось в куда более ёмкое понятие. Это жители лесов, тундры, гор, читающие следы на снегу и на песке, с пониманием прислушивающиеся к шёпоту остывающих углей костра, беседующие с оленями, лошадьми и собаками, уважающие предков, хранящие память о долгом пути своего народа и исполняющие праздничные обряды, исходя не из веяний моды, а из внутренней потребности.

Но это лишь мой взгляд, никто не поддержал меня в этом вопросе – ни этнографы, ни антропологи, ни историки, ни литераторы.

ВЕСТЕРНЫ…

Когда-то я с замиранием сердца брал каждую книгу об индейцах. Сначала радовали только американские племена, затем пришёл черёд этнографической литературы и романов о Сибири и Крайнем Севере. Всё было хорошо, всё было упоительно.

Книги о жизни на американском Западе называются вестернами. Они повествуют о покорении пришельцами местных племён, о поисках золото, о столкновении между пришельцами, о религии, о войне… Индейцы, солдаты, ковбои, охотники, старатели… Это и есть вестерны.

Но как называются книги о покорении Сибири, о продвижении русских завоевателей на Крайний Север, ставший со временем Русским Севером? Почему в нашей литературе не сложилось отдельное направление, рассказывающее о жизни аборигенов на просторах Дальнего Востока? Охотники, золотоискатели, шаманы, мистика, величественные просторы степей, снежные хребты, стрельба из ружей, метание ножей, свежевание оленьих туш… Разве рассказы о Мангазее менее захватывающие, чем рассказы о Клондайке? Разве столкновения русских казаков и местных племён где-нибудь на берегах Амура менее трагичны и значимы, чем схватки американских кавалеристов и легендарных краснокожих воинов на берегах Миссури?

Книги об американских туземцах называются вестернами.

Книги о сибирских туземцах никак не называются.

Там и тут говорится об одном и том же. Но слово «вигвам» звучит сегодня величественно, его знают во всём мире, а слова «яранга» и «чум» известны лишь горстке людей и для большинства они связаны с какой-то скучной темой, хотя в действительности ничем не отличаются от вигвама. Почему-то Фенимор Купер сумел выписать легендарный образ Чинганчгука и наделить почти сказочным ореолом американские леса и степи, куда читателю хочется возвращаться вновь и вновь. А перу немецкого писателя Карла Мая принадлежит уникальный литературный персонаж – воин по имени Винниту, воплотивший в себе наилучшие качества человеческой души и со временем превратившийся в символ верности и дружбы, который даже перенёсся на киноэкраны и не одно десятилетие покорял сердца зрителей во многих странах мира.

Ни Юрию Рыдхэу, ни Семёну Курилову, ни Юрию Шесталову, ни Григорию Ходжеру, ни кому бы то ещё из наших авторов не удалось создать ни такого героя, ни такого завораживающего мира. Вспомните Чехова и его мальчиков, игравших в Монтигомо и решивших удрать в Америку к индейцам. Не к Чукчам отправлял Антон Павлович своих заболевших романтикой мальчуганов, не к Юкагирам, а туда, где правили тени Дикого Запада.

Но ведь мир американских индейцев вовсе не отличается от мира наших индейцев. Тот же шёпот Земли, те же разговоры с невидимыми духами камней, растений, огня, то же напряжённое чтение следов…

Взять хотя бы роман Семёна Курилова «Ханидо и Халерха». Весь сюжет книги вертится вокруг шаманов, вокруг их вражды друг к другу и попытки завладеть умами соплеменников и иноплеменников. Разворачивающиеся в стойбищах страсти вполне достойны потягаться со страстями шекспировских пьес. Интрига на интриге. Тяжба между добром и злом. Любовь сталкивается с ненавистью. Яркие картины быта поражают достоверностью. Почему же эта книга получила право существовать лишь в узком коридоре так называемой библиотеки народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока? Почему она не стоит в первых рядах произведений, которые имеют все основания стать любимыми для самого широкого круга читателей? Роман «Ханидо и Халерха» вполне можно отнести к авантюрной литературе в лучшем смысле этого слова. Но кто из любителей приключенческой литературы знает об этом романе?

ШАМАНЫ…

В книге «Ханидо и Халерха» им отведена огромная роль, хотя трудно назвать их главными героями. Все события так или иначе связаны с шаманами – семья, любовь, законы, традиция, распри, богатство, вера. Шаманы у Курилова встречаются повсеместно, они описаны сочно, почти с фотографической чёткостью. Взять хотя бы сцену их приезда на большое камлание. Сколько выразительной точности в описании персонажей и какое разнообразие характеров!

«Наконец настал день, когда со стороны тайги на усталых конях в стойбище въехали пять человек – три долгожданных шамана, а с ними главный якутский купец Мамахан и его конкурент на реке Алазее Третьяков Саня.

Самым внушительным из всех шаманов был верхнеколымский. Один рост этого седовласого старица заставлял содрогаться: сидел шаман на крупном коне, но ноги его едва не доставали земли, а удлинённая голова, похожая на лошадиную, возвышалась над головами всех остальных. Красный перекошенный рот старика был приоткрыт, и с отвисшей нижней губы стекала слюна. Оба побелевших глаза смотрели вдаль с таким надменным безразличием, будто не было ни людей, ни стойбища, ни земли. Никто не знал имени этого чудища, но, по слухам, якуты ненавидели его лютой ненавистью, считали кровожадным – чуть ли не живой поместью сатаны с чёртом… Рядом с ним ехал индигирский шаман Ивачан. Этот ничем не мог обратить на себя внимание. Был он невысоким, но упитанным, как бычок; простоватое лицо его не выражало ни ума, ни каких-либо скрытых чувств. Бросались в глаза очень кривые ноги, которыми он цепко обхватывал лошадиное брюхо Его можно было бы принять за удачливого рыбака или охотника, у которого одни заботы – семья. Но улуро-чи хорошо знали его – Ивачан шаманил среди ламутов, близких по крови к юкагирам, и был единственным в тех краях сильным шаманом – настолько сильным, что на него тоже поглядывали со страхом. Говорили, что Ивачан съел всех своих родственников, что он не позволял молодым обрести шаманскую силу и тоже съедал их – сживал со света… Третьего посланца вообще нельзя было бы причислить к роду шаманов, а тем более – мудрецов, если бы люди не знали, что им был Токио. Этому Токио, якуту-шаманчику из Сен-Келя, тридцать лет от роду, но выглядит он настоящим мальчишкой. Сидя верхом на лошади, он сейчас вертелся в седле, с радостным любопытством разглядывая огромное невиданное стойбище, подмигивая девушками, приветственно кивая возбуждённым мальчишкам. Это был необыкновенный шаман. Его всегда тянуло к молодёжи и даже к детям. Лёгонький, вёрткий, он бодро улыбался, не раздумывая, включался в любую игру, даже катался с детишками на салазках, а в прятки мог играть, забыв обо всём на свете. Многие девушки в разных стойбищах сохли по нём и не скрывали, что хотели бы стать шаманками – лишь бы оказаться рядом с ним на всю жизнь. Был Токио красивым – лицо у него розовато-смуглое, не скуластое и не длинное, губы яркие, резко очерченные и добрые, а в карих до черноты глазах так и плещется северное сияние. Однако всем было известно, что невинное это лицо, эти детские шалости – только прикрытие, маскировка. Скопление огромной шаманской силы – вот что в действительности представлял собой Токио. Рассказывали, что он волшебными словами исцелял умирающих, а тех, кто оскорблял его, заставлял падать и стонать от боли. Был слух, что в городе он словами сбил с коня и отправил в нижний мир жестокого казака, а такого не смог бы сделать даже верхнеколымский шаман. Добрым был шаман Токио…»