Юрий Карабчиевский - Заметки о современной литературе

Юрий Карабчиевский

Заметки о современной литературе

О Михаиле Жванецком

Существует множество народных пословиц, в том числе и достаточное количество лживых. Например: золото и в грязи блестит. Не блестит оно в грязи, чего вдруг. Недавно в одной химической лаборатории выбросили деталь из платины стоимостью во столько-то тысяч иностранной валюты. Она так почернела от окружающей грязи, что ее приняли за железную. Теперь хватились и не знают, как отчитаться…

«…….»

Он родился в точности там, где надо, в необходимой стране и подобающем городе. И дело выбрал по таланту и по сердцу. Но волей толпы, начальства, случая и нашей всеобщей косности был помещен в совершенно чуждый ряд, в грязь, болото и тину. Сатирик-юморист! И попробуй там поблести. Казалось бы, ну что, какая разница, талант есть талант, золото и в грязи… Но представьте, что мы поместим Гоголя в один ряд с Леонидом Ленчем и Викторией Токаревой, только сразу, изначально — и вы увидите, что из него получится. Он будет в миллион раз лучше ленча и в сто тысяч лучше Токаревой, но начало отсчета останется прожним: Токарева, Ленч — и будут тянуть его не отпуская и отсвечивать в каждой фразе.

«…….»

Малая форма, эстрадный театр, вставки развлекательные пo телевидению, и смешно — вот и все необходимые признаки…

Ну и верно, скажете вы, а как же иначе? Смешно? Юморист. Обличает? — сатирик. Да, все, быть может, и было бы верно, если бы мы вводили определение жанра сегодня, беря отсчет от Михаила Жванецкого. Но определение введено давно и не нами, и отсчет взят совершенно с другого уровня. Разве Гоголь сатирик? Разве Зощенко — юморист? Сегодня впервые после Гоголя и Зощенки Михаил Жванецкий возвращает юмору его главное (и просто решающее) качество, давно утраченное и забытое, чуть теплившееся разве что в лучших анекдотах. Он возвращает юмору трагедийность. Потому что подлинный юмор всегда трагичен по своей природе, он исходит из трагедии жизни и всегда в нее возвращается. Юмор, лишенный трагизма, — не юмор, а хохмачество и зубоскальство, то есть то, чем и занимаются все юмористы мира…

Обличение, носящее имя сатиры, согласно традиции жанра, предполагает конечную локализацию зла и потенциальную возможность его устранения, то есть снова игнорируют всеобщий трагизм существования. Можно возразить, например, что бывает юмор горький, а бывает светлый, Но это неправда. Светлый юмор всегда и горек, а горький — и светел. Он есть преодоленная горечь жизни, схваченная, понятая, преодоленная — но не обойденная и не забытая. И катарсис юмора есть катарсис трагедии, высокий очистительный разряд, не изменяющий жизни, не освобождающий от ее тягот, но дающий силы ее продолжать и в каком-то смысле с ней примиряющий. Здесь сквозной проход от высокого к низкому, насущная необходимость и польза — в самом дурацком и обывательском смысле, но удивительным образом сохраняющая черты исходного трагедийного взлета.

О Тимуре Кибирове

…В поэзии неважно, кто первый, а важно, кто — подлинный. Кто-то первый употребил центон, кто-то первый — литературу как материал, но если оперировать только этими категориями, то всякий первый окажется не первым, а выяснится, что до него был Саша Черный, и Маяковский, к даже, может быть, Пушкин…

Время изобретений, изобретательства.

Трогательность в непременном упоминании в классических и бытовых рядах своих товарищей — иронически, дружески… В этом есть пушкинская теплота: «все те же мы…»

Зубоскалы ни в чем не виноваты. Ну, не больно им — вот и все. Им досадно, противно, смешно — они в своем праве. Но их стихи обречены на мимолетность: посмешат, пощекочут и испарятся.

(Кибирову)… не просто смешно — ему страшно. И ничто не безразлично.

Я всегда поражался — не скажу, нахальству, хотя, может быть, и подумаю, скажу — смелости тех, кто причисляет себя к авангарду. Откуда может знать человек, насколько он впереди и впереди чего?

Любопытная какая вещь. Когда пародируется Евтушенко, Вознесенский и даже Блок — пародируется действительность, условность, клише — но и в разной степени сами эти поэты. Когда пародируется Пушкин или Мандельштам — то только клише, условность к действительность.

Мне кажется, Пригов никого в этой жизни не любит. Это не мешает ему быть одним из самых сильных современных поэтов, но это мешает мне любить его. Он, впрочем, обойдется.

Я хотел сначала написать о двоих и даже название придумал «Пригов-и-Кибиров». Хорошее название, звучное, прочное. Пригов-и-Кибиров. Крепко-не-расцепишь. Но потом понял, что буду постоянно сравнивать и каждый раз — не в пользу Пригова, а этого я бы никак не хотел и это было бы объективно несправедливо, потому что Пригов — поэт замечательный, один из лучших на сегодня поэтов.

Пригов сказал новое слово. Пригов внес новую интонацию. Пригов, первый после обэриутов, решительно изменил семантику слова. Пригов повлиял на множество новых поэтов и еще будет оказывать влияние. Я думаю, я сказал достаточно (все это — чистая правда, без всякой иронии), чтобы не быть обвиненным в пренебрежении.

По поводу статьи Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе»

Я думаю, Виктор Ерофеев сейчас очень весело потешается, наблюдая, как умные взрослые люди оспаривают с детской серьезностью чуть ли не каждую фразу его статьи. Опытный и умелый критик, он-то знает, что статья его — несерьезная, нарочито, заведомо несерьезная, что швырнул он ее, как камень в болото или, скажем, в лужу — чтобы круги, и брызги, и женский визг, и мужицкий мат… Он-то уж конечно понимал изначально, что все, что в этой статье верно, то очевидно, а что не вполне очевидно — не очень и верно. Верно то, что соцреализм использовал писателей, верно то, что писатели использовали соцреализм, но верно и то, что никакого соцреализма не было, что это всего лишь обобщенная похвала, разжалованная — сперва читателями, а теперь вот и критиками — в некое обобщенное ругательство. Так же, к примеру, как слово «советский»…

И однако, я тоже не удержался, дернулся возразить, поспорить и даже выбрал для этой цели три основных, как показалось мне, пункта, обозначенных в статье Ерофеева тремя ключевыми словами: Life after Life, misadventures и еще — rent-a-car. Особенно rent-a-car! Потому что Life after Life (жизнь после жизни) — это, скажем, термин; misadventures — ну, допустим, непереводимый, но нужный автору оборот (хотя что ж тут такого непереводимого? «Неприятности, несчастья» — чего-чего, а таких-то слов в русском языке предостаточно!..); но rent-a-car (автомобиль-напрокат) — это уже просто ценз, это знак и пароль. А фраза такая: «Он (литератор в России. — Ю.К.) нанимал стиль, как rent-a-car, лишь бы добраться до цели своего социального назначения». Лихо сказано! Тут можно много кататься на этом саrе, но я бы для краткости задал всего лишь два вопроса. Первый: ч е й стиль нанимал литератор, едучи к социальной цели? Вопрос не к Виктору Ерофееву, он-то знает, конечно, что не бывает безличного стиля, что стиль, как талант, а талант — как деньги, говоря словами Шолом-Алейхема: или он есть — или его нет… Вопрос — к тому читателю-критику, кто примет всерьез изящную эту штуку, эту красивую заграничную штуку. И второй вопрос, связанный с первым: кто именно из хороших русских писателей (о плохих говорить не имеет смысла) пользовался чьим-то, ему самому не свойственным стилем, чтобы достичь этой самой вне литературы расположенной цели?..

Но, подумав, я эти вопросы снимаю, поскольку ответы на них очевидны, и приветствую автора: молодец, Ерофеев, правильный выбрал повод и верный момент — только-только мы заскучали над нашей не слишком литературной «Литературной газетой» и если теперь не развеселимся, то хотя бы согреемся…

Нет, я не стану опровергать скептицизм Ерофеева, но не потому что во всем с ним согласен, просто скептицизм как ключ, как позиция слишком в наши дни соответствует состоянию дел и настрою душ. Он сегодня заведомо убедителен, и не так уж важно, какой изберем мы предмет… Замечу только, что разговор об эпохе невыносимых страданий вряд ли может быть разговором походя, видимо, все-таки он должен быть и автором — выстрадан, а иначе несоответствие тона предмету становится решающим аргументом против. Тут даже вопрос не морали, но чистой техники… Что делать, всякий труд имеет свою специфику, и некоторые виды литературных работ требуют не только усилий ума, но и траты обязательной души.

Но если скептицизм по отношению к прошлому нашей литературы объясним и понятен (насколько оправдан — другой вопрос), то никак не понятен оптимизм по отношению к будущему: на каком н а с т о я щ е м он может быть сегодня основан?

Новая проза, другая проза… Не тавтологичны ли эти названия? Разве всякая сильная проза, настоящая проза — не есть всегда — новая и непременно другая? А если старая и такая же, то может ли быть настоящей и сильной? И однако, поскольку есть название, значит, есть и явление, хотя, быть может, и не в полной мере этому названию соответствующее. Тут ведь как в национальном вопросе — важно, не из какой семьи человек, а как он себя называет. Поэтому согласимся и примем: другая и новая. Каковы же ее основные черты, основные отличия от «прежней и той»? Отсутствие всякой идейной направленности, отказ от выражения морали, от политического контекста, от социального фона…