Борис Алмазов - Петербургские святые. Святые, совершавшие свои подвиги в пределах современной и исторической территории Санкт-Петербургской епархии

Доказательств подобной агитации в деле о. Льва нет, но 28 января 1934 года специальная комиссия ОГПУ постановила перевести его в штрафной изолятор сроком на 2 года, считая срок с момента водворения, которое произошло 20 марта 1934 года. В это же время Тройка Полномочного Представительства ОГПУ по Западно-Сибирскому краю приговорила обвиняемого к увеличению срока заключения в исправительно-трудовом лагере на 2 года.

Тяжелейшие условия пребывания в штрафном изоляторе не сломили архимандрита. Как и прежде он получал отказы в снижении срока по «зачетам» с сентября 1934 года по январь 1936 года – 6 раз. Наконец, в конце марта 1936 года о. Льва перевели из изолятора в Ахпунское отделение Сиблага (на станцию Ахпун Таштагольского района Кемеровской области).

Здесь он по-прежнему трудился в шахте, иногда по 14 часов в сутки возил вагонетки с породой, имея согласно медицинской справке того времени, «миокардит и грыжу белой линии живота».

3 января 1937 года условия лагерного заключения вновь ухудшились – архимандрита поместили в 6-ю колонну Ахпунского отделения, где содержались почти исключительно осужденные за «политические преступления». Здесь о. Лев сблизился с приговоренным к пяти годам лагерей немецким мастером-чулочником Матиасом Грабовским, когда-то в 1917 году дезертировавшим из немецкой армии и с тех пор жившим в России. Они часто обсуждали вместе статьи поступавших в лагерь газет.

С лета 1937 года в советских лагерях, как и по всей стране, была развернута массовая кампания арестов. Не пережил страшное время «большого террора» и о. Лев. Началась лихорадочная фабрикация следственных дел, и лагерное начальство посчитало, что заключенные Егоров и Грабовский вполне могут сойти за членов «контрреволюционной фашистской группы». 2 сентября 1937 года уполномоченный отдела охраны лагеря М. Дрибинский подписал постановление о привлечении намеченных жертв к уголовной ответственности и помещении их в арестное помещение.

В тот же день состоялся допрос, который проводил сам Дрибинский. Несмотря на то что применение пыток в то время было повсеместной практикой на допросах, и о. Лев им наверняка подвергался, он категорически отверг обвинение в контрреволюционной агитации среди заключенных и виновным себя не признал. При этом архимандрит не скрывал своих взглядов, мужественно заявив следователю: «Я по своим убеждениям являюсь глубоко религиозным человеком, посвятившим всю свою жизнь служению Богу, и целью моей жизни является ведение религиозной пропаганды в массах, поэтому я вел, веду и всегда буду вести религиозную пропаганду среди окружающих меня людей».

На предложение же Дрибинского назвать фамилии лиц, ведущих контрреволюционную подрывную работу в лагере, о. Лев ответил, что не может этого сделать: «…мне не известно кто этим занимается, но даже если бы я что-нибудь знал о лицах, ведущих к/р-подрывную работу в лагере, то все равно об этом ничего не сказал бы, так как по моим убеждениям мне чуждо всякое доносительство». После вероятных избиений последовало повторное требование следователя сообщить факты «контрреволюционной деятельности» Грабовского и других лиц, на что архимандрит также мужественно сказал: «Я вторично заявляю, что категорически отказываюсь давать какие-либо показания о известных мне к/р взглядах з/к Грабовского, а что касается вопросов его практической к/р деятельности в лагере, то я об этом ничего не знаю, а также мне не известно, кто из з/к проводит в лагере к/р подрывную работу, но если бы я даже и знал фамилии этих лиц, то повторяю, что все равно не назвал бы их следствию».

Желая спасти от ареста своего брата – архимандрита Гурия, проживавшего в то время в Ташкенте, о. Лев ответил на допросе, что у него нет близких родственников. Следует отметить, что как монах он мог считать себя не имеющим родных. Однако следователь из доноса знал, что заключенный вел нелегальную переписку с братом, и стал добиваться признания этого факта. Но архимандрит твердо заявил, что за время нахождения в Ахпунском отделении не вел никакой переписки – ни легальной, ни нелегальной.

6 сентября состоялся второй и последний допрос. На требование признать себя виновным в систематическом проведении совместно с Грабовским активной контрреволюционной фашистской агитации пораженческого характера архимандрит ответил лишь следующее: «Я совместно с з/к Грабовским к/р агитации среди лагерников не вели, а только вели между собой к/р разговоры, причем никто из лагерников никогда не присутствовал при ведении нами данных разговоров» (вероятно, отрицать очевидный факт существования этих разговоров не имело смысла).

Не сумев сломить обвиняемых, Дрибинский использовал в качестве «доказательств вины» сфабрикованные свидетельства надзирателей и других заключенных.

Несколько соседей по бараку под угрозами заявили, что заключенный Егоров якобы вел систематическую антисоветскую агитацию, а осужденный на 10 лет брянский крестьянин М.К. Пономарев показал: «Лично мне он доверял, и когда около нас с ним не было никого из посторонних, высказывал свои контрреволюционные настроения, говоря, что был и всегда будет непримиримым врагом Сов. власти. В беседах со мной он неоднократно заявлял: „Надо твердо верить в силу Бога, тогда все будет хорошо, а нашим мучениям скоро придет конец“. Егоров систематически говорил: „Зачем совершилась эта проклятая революция, как хорошо нам жилось раньше при царе-батюшке, ну ничего, скоро снова все изменится и вернется доброе старое время". Касаясь вопроса введения новой Конституции, он говорил: „Конституция – это очередной обман большевиков в целях дурмана масс“».

Следствие было коротким. Уже 7 ноября Дрибинский составил обвинительное заключение, в котором говорилось, что архим. Лев «систематически, совместно с з/к Грабовским проводил среди заключенных активную к/р агитацию пораженческого характера».

13 сентября обвинительное заключение утвердил начальник отдела охраны лагеря лейтенант госбезопасности Писклин, и в тот же день тройка Управления НКВД Западно-Сибирского края приговорила о. Льва к высшей мере наказания. Священномученика расстреляли 20 сентября 1937 года.

Мчц. Екатерина (Арская)

(† 1937), память 17 декабря

На долю этой петербурженки, поначалу совершенно обыкновенной, ничем не выдающейся, каких в нашем городе были тысячи, выпали такие испытания и горести, что, казалось, и выдержать их невозможно. А она сумела! Она прожила в страшное время тяжелейшую жизнь и, совершая свой тихий подвиг подвижничества, поднялась до вершин святости.

Екатерина Андреевна Арская родилась в 1875 году в Санкт-Петербурге в семье богатого купца Андрея Петровича Уртьева, потомственного почетного гражданина столицы Российской империи. Андрей Петрович держал суконные лавки в Гостином дворе. Семья жила на Шпалерной улице в доме № 8. Мать, Ксения Филипповна, занималась воспитанием девятерых детей. Екатерина Андреевна и ее старшие сестры учились в Санкт-Петербургском Александровском институте[79].