Юрий Зобнин - Николай Гумилев

«Свобода духа» — нечто прямо противоположное смирению его. Это — отказ от жизни во Имя Божие и попытка жить «во имя свое», — причем попытка заведомо обреченная на провал, ибо если человек не является храмом Духа Божия, тогда он делается храмом лукавого духа зла и третьего, как мы помним, быть не может. «Свобода духа» потому есть не «свобода» собственно, а иллюзия свободы или, иначе говоря, уже знакомое нам «мнение».

«Последняя, страшная свобода духа» — это последняя из возможных, подлинно апостасийная «степень уклонения» от учения Церкви, прямое восстание на Нагорную проповедь Христа, открывающуюся первой заповедью блаженства: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5: 3), демонстративный отказ человечества «друидической эпохи» от Небесного Царства и Его Царя, во имя чего-то прямо противоположного. Полностью противоположным Небесному Царству Христа может быть только земное царство Антихриста — «земной рай», о котором грезили хилиасты всех времен и народов. И недаром главным действием «звезд», очаровавшим героиню «Звездного ужаса» настолько, что она начисто позабыла и о смерти родителей, и о собственном только что пережитом страхе, — явилось видение «светлого будущего»:

… И снова ГарраДолго-долго на небо смотрела.«Нет, — сказала, — это не цветочки,Это просто золотые пальцыНам показывают на равнину,И на море, и на горы зендов,И показывают, что случилось,Что случается и что случится».

Страх смерти и страданий и исступленная жажда жизни и блаженства в совокупности своей и порождают то, что Гумилев называл «последней страшной свободой духа», присущей человечеству в канун апостасии. В сущности, все то, что произошло с несчастными героями «Звездного ужаса», оказывается простой иллюстрацией известной пословицы о кнуте и прянике: сначала «поднебесные силы», демонстративно умертвив неосторожно открывшихся навстречу их воздействию людей, ужаснули оставшихся перспективой немедленной гибели, а затем, не давая опомниться, очаровали их радужными картинами грядущего «земного рая». Этот нехитрый прием и заставил все племя в кратчайшие сроки радостно петь «осанну» новоявленному божеству.

Только старый отошел в сторонку,Зажимая уши кулаками,И слеза катилась за слезоюИз его единственного глаза.Он свое оплакивал паденьеС кручи, шишки на своих коленях,Тара и вдову его, и времяПрежнее, когда смотрели людиНа равнину, где паслось их стадо,На воду, где пробегал их парус,На траву, где их играли дети,А не в небо черное, где блещутНедоступные чужие звезды.

Содержание «политики» Гумилева, помимо «Канцоны», существенно уточняет стихотворение «Память» — хрестоматийно известное произведение, работа над которым растянулась на целых три года (первые два варианта написаны летом 1919 года, промежуточный вариант опубликован в сдвоенном (4/5) номере «Вестника литературы» за 1921 г., а публикация окончательного варианта открывает «Огненный столп»). «Память» принято рассматривать как своего рода автобиографию в стихах; однако сам Гумилев предваряет собственно рассказ о своей жизни некоей художественно-философской преамбулой, образность которой и становится затем организующим элементом повествования:

Только змеи сбрасывают кожи,Чтоб душа старела и росла.Мы, увы, со змеями не схожи,Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великаншиЖизнь ведешь, как под уздцы коня,Ты расскажешь мне о тех, что раньшеВ этом теле жили до меня.

Обращение к собственному прошлому в жизни каждого человека — событие достаточно деликатное и большей частью не самое приятное, даже если речь идет о внутренних, недоступных для посторонних переживаниях. Если же человек решает сделать эти переживания общественным достоянием, садится за составление автобиографии, то благодарные потомки — историки или биографы, прежде чем наброситься на фактологический материал, должны хотя бы бегло уяснить для себя, а заодно и для своих читателей мотивы, подвигшие автора на автобиографическую исповедальностъ. Конечно, если речь идет о справке, затребованной издательством, или дневниковой памятной записи, подобное уточнение вряд ли необходимо, но если в автобиографии имеется преамбула, содержащая изложение причин, обусловивших появление данного документа, то исследователь обязан самым серьезным образом задержаться на анализе этих причин — иначе обвинения в произвольном обращении с материалом избежать невозможно. Гумилевская «Память» как раз и относится к таким биографическим источникам, где предварительное уяснение того, зачем написано, необходимо для правильного понимания того, что написано.

Однако как раз истолкование сложных рассуждений Николая Степановича о «змеях, меняющих кожу», «душах», «телах», «памяти-великанши» и т. п. не является сильной стороной в работах его биографов, которые ограничиваются лишь тем, что указывают на возможные источники подобных мотивов и образов, популярные в интеллектуальном обиходе Серебряного века — антропософское учение о реинкарнации и учение о времени в гносеологии Анри Бергсона, — но, как правило, воздерживаются от подробного анализа специфики использования данных источников художественным мышлением Гумилева и, главное, от анализа причин, которые заставили поэта предварить свою автобиографию подобным художественнофилософским экскурсом. Такая осторожность исследователей вполне оправданна — если идея «переселения душ» или бергсоновское представление о «длительности» и могут быть приняты как некие побудительные мотивы для размышлений Гумилева на схожие темы, то по существу прояснить позицию автора «Памяти», обращаясь к этому кругу источников, невозможно.

Антропософия утверждает изменчивость и «телесной», и «душевной» оболочек неизменного человеческого «я», — или, говоря точнее, той единой мировой целостности, которая выражается этим «я». Впрочем, не вдаваясь в подробности, скажем просто, что Гумилев утверждает нечто прямо противоположное: «тело», т. е. то, что в антропософской теории реинкарнации полагается самым неустойчивым и аморфным в «текучем» человеческом составе, в «Памяти» выступает как неизменная данность: