Сергей Луганский - Небо остается чистым. Записки военного летчика.

Так что же случилось? В кабине по-прежнему полный мрак, и я настраиваю микрофон. Говорю, зову, кричу в микрофон – и никакого ответа с земли. Что они там – оглохли? Лишь через несколько минут рассудок подсказывает: сердиться не на кого, никто на аэродроме не виноват. Просто они не слышат меня, не доходит до них мой отчаянный голос. И это понятно, раз потухла приборная доска, значит, нет энергии и в радио. Ты слеп и глух, один-одинешенек в пустом и темном небе.

Ревут позади двигатели, самолет послушно закладываем виражи над родным аэродромом. Вон он, внизу, недалеко, но как садиться на ощупь?

Спохватываюсь и быстрым движением сую вниз рычаг выпуска шасси. Сейчас должен зашипеть воздух, машину поведет из стороны в сторону – это вывалятся из своих гнезд ноги шасси и с глухим стуком станут на замок. Если бы горела приборная доска, то я увидел бы зеленые огоньки, а на крыльях, справа и слева, должны засветиться механические указатели – они выскакивают, как солдатики, и горят ярко-ярко над самой поверхностью крыла. Но нет, ничего не ощущается, ничего не слышно и не видно. Шасси мертво, оно не выпускается. Однако спокойно, без паники – это ведь тоже понятно. Раз нет электроэнергии, бездействует и механизм шасси.

Но как же все-таки вернуться на землю? Оказывается, самолет не только ослеп и оглох, он еще и обезножел. В нем бьется пока сердце и бьется мощно, но ведь не будет же оно действовать вечно. Вот кончится запас горючего и… Нет, надо что-то быстро предпринимать. Находить выход! Трудно передать, что я чувствовал, глядя сверху на близкие огни аэродрома.

Старые летчики рассказывают, что в первых самолетах на приборной доске была обязательная надпись: «Летчик, земля твой враг. Бойся ее. Она жесткая, и биться об нее больно».

Да, для падения земля совсем не привлекательна. Но как же вернуться на нее невредимым?

«Катапульта?…»- мелькает мысль. Вроде бы остается один выход: нажать рычаг и выстрелить собой в воздух. Командир полка потом рассказывал, что они так и надеялись: это представлялось единственным спасением для летчика. Потеряв со мною связь, на аэродроме поняли, что стряслось несчастье. На всякий случай командир полка распорядился посадить все находившиеся в воздухе машины и запретил взлет. Люди на земле с тревогой смотрели в черное небо, слышали, как ходит кругами над аэродромом самолет, и не знали, что предположить. Постепенно все пришли к выводу: летчик должен катапультироваться. Но катапультирование – это гибель самолета. Летчик спасется, а машина разобьется. Ее, машины, спасение тоже во мне. Пока я с ней, она жива. Мы должны, мы обязаны спастись вместе!

Я представил себе самолет, новенький, стремительный даже на стоянке, смелые резкие контуры, вытянутое острое тело, похожее на снаряд, отброшенные назад крылья. Конструкторы вложили в эту машину мысль и опыт. Рабочие завода воплотили ее в металл, в точное взаимодействие электричества, приборов, огнедышащего топлива, гидравлических бустеров, заменяющих человеческую силу, ставшую недостаточной для управления на таких скоростях. И вдруг все это – в землю со всего размаха… взрыв, осколки, обломки деталей.

Нет, будем спасаться вместе!

Мысль о том, чтобы посадить машину на брюхо все больше западала в душу. На фронте такие вынужденные посадки были самым обычным делом. Но ведь там были совсем другие самолеты. Главное – скорость. Даже при убранном до предела газе машина несется так, что земля сливается в одну сплошную ленту. Достаточно маленькой кочки, бугорка, какой-нибудь неровности, чтобы самолет подбросило, как на трамплине, и пойдет он кувыркаться. Костей не соберешь.

Текли, уходили минуты, все также мощно ревели двигатели и сиял, переливался внизу огнями аэродром, а окончательного решения пока не находилось.

О скорости я как-то перестал тревожиться – будто смирился с неизбежным обстоятельством. Но оставалось еще одна помеха, которая не давала покоя: пушки. Дело в том, что пушки у истребителя расположены так низко, что без выпущенного шасси их жерла находятся почти на уровне земли. Значит, получись у самолета при посадке небольшой наклон или попади бугорок, обязательно зацепишься. От удара в землю пушки неминуемо пробьют бак, и от взрыва на месте самолета вообще останется одно горелое пятно.

Находились и другие сомнения и опасности, но эти были основные. Поэтому я сразу отбросил мысль о том, чтобы сажать самолет где-нибудь в поле, на мягкий грунт. В темноте там не различишь даже холма, не то чтобы маленький бугорок. Нет, если сажать, так надо на ровном и хорошо освещенном месте. А таким местом был только аэродром. Конечно, садиться я буду не на полосу – о бетон самолет просто раздерет, как о терку, а рядом с полосой, на ровный грунт.

Насколько мне помнится, в то время еще ничего не было известно о том, садились ли реактивные истребители на грунт без шасси. А ведь дело ко всему прочему происходило ночью.

Не стану говорить о том, что испытывает человек, приняв предельно рискованное решение. Минуты, что остались до момента соприкосновения самолета с землей, могли оказаться последними. И вот в эти минуты я с особенной, сердечной болью подумал о земле. Представил ее в туманной пелене дождя, в сугробах и дымах, когда трещат лютые морозы, в осеннем золотом убранстве, когда особенно покойно на душе и человек бродит по редеющим перелескам, снимает головной убор и слабеющее солнце приветливо и нежарко греет лицо, плечи, голову…

Ну, решено! Иду!

Низко-низко, на высоте буквально двух-трех метров стал подбираться я к аэродрому. Глаза вперед, руки вцепились в штурвал. Показалась цепочка огней вдоль полосы. Мне надо править гораздо правее, чтобы сесть рядом с полосой. Газ не убираю, садиться надо на полном ходу, иначе самолет «клюнет» носом, ткнется в землю и закувыркается.

Граница аэродрома! Нервы напряжены до предела. Самолет чиркнул по верхушкам деревьев. Мгновенное, почти неощутимое прикосновение к постороннему предмету, но оно отдалось в душе. Руки слились со штурвалом. Еще надо ниже, но ровнее,- впритирочку к земле. Высота сокращается по сантиметрам. Ну же, когда?… И наконец вот он, этот страшный миг соприкосновения с землей. Под днищем кабины заскрежетало, я тотчас убираю газ, машина без скачков проползает несколько метров и, чуть развернувшись боком, останавливается. Земля, плотно войдя в соприкосновение с плоскостью днища самолета, быстр погасила скорость.

Ну что? Все?… Да, все! И радость избавления, восторг удачи будоражат душу. Однако сказывается напряжение, я долго не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и сижу в кабине до тех пор, пока к самолету не подбегают испуганные товарищи. Они лезут на крыло, заглядывают в кабину, и только тогда я начинаю шевелиться. Убираю фонарь и первое, что ощущаю – это запах земли. Она пахнет и всегда пахнет, наша земля. Особенно остро чувствую ее аромат сейчас, вернувшись из недр холодного неба.