Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Положил я на нары свое кожаное пальто, пиджак. В камере довольно тепло: несмотря на начало мая, батареи горячие, так что укрываться надобности нет (тем более что и нечем). Шубодеев устроился так же, и мы улеглись впервые в жизни на тюремных нарах. Сон, правда, не шел. И все же нервы немного успокоились, и Шубодеев начал мне рассказывать эпизоды из своей бурной жизни. До революции он был матросом Балтийского флота. В партии с мая 1917 года. Нес охрану особняка Кшесинской в Петрограде, где жил прибывший из эмиграции Ленин. Неоднократно с ним встречался и разговаривал.

Но время шло, усталость взяла свое, и мы, наконец, забылись тяжелой дремой. Проснулись поздней ночью от звука открываемых дверей. Надзиратель впустил в камеру еще одного человека и запер за ним дверь. В камере оказался стройный молодой человек высокого роста с густой черной шевелюрой. Вошедший поздоровался и на ломаном русском языке отрекомендовался Брайаном.

Оказалось, что он прибыл на нашем же пароходе из Испании, но уже в Картахене, как только он вошел в каюту, у него отобрали оружие и из каюты больше не выпускали. В течение всего рейса рядом с ним находились два человека (по-видимому, сотрудники НКВД). Работал он в Валенсии радиотехником передающего радиоцентра. На пароход его заманили под предлогом получения из Союза новой радиоаппаратуры. По национальности он был англичанином, точнее ирландцем. Его отец в свое время был приговорен к смертной казни за активное участие в Ирландском восстании[152], но, пока шел суд, ирландский народ выбрал его в члены парламента, после чего его тут же освободили, вернули конфискованное имущество и восстановили в правах (аналогичный случай я уже описывал ранее: он произошел с комиссаром Южного фронта в Испании – коммунистом Каэтано Боливар).

Сам Брайан был комсомольцем, до отъезда в Испанию жил в Москве, где его старший брат был редактором московской коммунистической газеты на английском языке[153]. И вот, в этой камере, нас оказалось уже трое, настоящий интернационал: русский, еврей и англичанин. Обращались с нами корректно, кормили, по-тюремному, вполне сносно и, несмотря на наличие в камере параши, по первому требованию водили в туалет во дворе. Правда, эта процедура обставлялась весьма торжественно: впереди шел надзиратель, за ним один из нас (больше одного человека не брали), сбоку еще два надзирателя, а замыкал шествие еще один. Несмотря на то что двор был огорожен высокой кирпичной стеной и сопровождающих было четверо, каждый из них держал в руках наган со взведенным курком. Дверей туалет не имел, и весь процесс происходил под тщательным наблюдением надзирателей.

Так нам давали понять, какими опасными преступниками мы являемся. Все наши обращения к дежурному надзирателю с просьбой вызвать начальника или хотя бы дать бумаги для написания жалобы по поводу нашего ареста кончались ничем: следовал стандартный ответ: начальству все известно, когда надо будет, вам все скажут. Через три дня после нашего задержания в камеру вошел уже знакомый нам капитан, который сообщил, что назавтра нас отправляют в Москву, где все и будет объяснено.

И действительно, на следующий день после обеда нас вывели из камеры и погрузили уже не в обычную машину, а в «воронок» и привезли на вокзал, где к скорому поезду Симферополь – Москва было прицеплено несколько столыпинских вагонов. В один из них нас завели всех троих, а затем внесли туда и наши вещи.

Тут нас ожидала еще большая строгость: каждого поместили в отдельном купе, причем одного от другого отделяло пустое купе, а передняя стенка, выходящая в коридор, еще и завешивалась одеялом. Но обращались с нами в пути вполне сносно: воду и чай давали регулярно, кормили «Полтавской» полукопченой колбасой и белым хлебом и даже в туалет водили в любое время.

В первом от него купе помещалось двенадцать женщин, преимущественно молодых и симпатичных: по-видимому, проституток, съезжавшихся к началу сезона в Крым, где их вылавливали, оформляли по 35-й статье Уголовного кодекса – «без определенных занятий», или «БОЗ» – и отправляли лет на пять в места не столь отдаленные для перевоспитания. Я был одет с иголочки: серый коверкотовый костюм-тройка, шелковая рубашка, лакированные туфли, синий берет, темные очки, и когда меня проводили мимо женского купе, то сразу же послышались голоса: «Машка! А это, наверно, шпион?» – «Ну, – отвечала Машка. – Наших-то таких франтов не бывает». – «А он по-русски понимает?» – «Ну откуда, француз или немец», – отвечала, видимо, более искушенная в шпионских делах Машка. «А какой молодой, симпатичный, нам бы сюда такого!» – вздыхает ее собеседница. Я, конечно, улыбнулся, услышав столь лестное о своей особе мнение, но конвоир задержаться не дал.

На обратном пути кто-то из женщин окликнул меня: «Шпрехен зи дойч?». Тут уж я своей шпионской роли не выдержал и ответил: «Да я, девочки, такой же немец, как и вы», – за что впервые в своей арестантской жизни получил приличный тычок в спину. Приведя меня в купе, конвоир заявил, что если я еще раз попытаюсь вступать в разговор, больше в неположенное время водить он меня на оправку не будет. Судя по тычку, он не шутил, так что потом я на все заигрывания симферопольских блудниц не отвечал.

3

На третий день утром мы прибыли в Москву на Курский вокзал. Наш вагон отцепили и поставили где-то в стороне.

Через несколько часов к выходу из вагона подъехала крытая автомашина с надписями на кузове «Мясохладобойня»: обычно в таких машинах развозили по городским магазинам и столовым мясо с боен и холодильников. В те годы интенсивность работы НКВД увеличилась во много крат, и перевозка зэков «воронками» только по ночам уже не могла обеспечить энкавэдэшный «конвейер», да и гонять по Москве в дневное время большое количество «воронков» было как-то неудобно. Поэтому стали прибегать к такой маскировке: на машинах, перевозящих зэков, были надписи «Хлеб», «Молоко», «Мясохладобойня» и т. д.

Нам как раз досталась «Мясохладобойня». Когда открыли заднюю дверцу, там оказалось несколько человек в фуражках с синими околышами и малиновыми верхами, готовых принять предназначенный для них «груз». Внутри машина была разделена на несколько «конвертов» (помещеньице, в котором едва помещался в сидячем положении один человек средней комплекции). Нас троих, поодиночке, вывели из вагона и поместили в такие «конверты». В наружней, закрывающейся дверце были традиционные «волчок» и форточка.

Мы куда-то поехали, куда – неизвестно, окон в «конвертах» не было. Примерно через полчаса шофер затормозил.

Послышался скрип открываемых ворот, машина проехала еще немного вперед и на этот раз окончательно остановилась. Поскольку в ближнем от выхода «конверте» был я, то я вышел на тюремный двор первым. Велев взять свои вещи, меня повели через двор-колодезь.