Фриц Шахермайр - Александр Македонский

Когда Александр милостиво принял в свое окружение иранских вельмож, то для них проскинеза казалась вполне естественной: владыка выступал как преемник Ахеменидов и новый Великий царь. Разумеется, они совершали коленопреклонение с благородной сдержанностью, не боясь при этом македонских насмешек. Македонян это все равно раздражало: они не хотели видеть согнутыми перед Александром даже и спины персов. Получилось, что при дворе были заведены два церемониала, а это вступало в явное противоречие с провозглашенным равноправием иранских и македонских вельмож в новой империи. Долго так продолжаться не могло.

Проще всего было запретить коленопреклонение восточным подданным. Македонские вельможи, как и греки, этого, вероятно, и ожидали, но, как оказалось, напрасно. Александр не только терпел проскинезу: она ему явно нравилась. И тогда родилась страшная догадка: царь не только одобряет эту церемонию, но ожидает ее и от своих приближенных-европейцев. Вскоре это уже стало очевидным, так как Гефестион и некоторые другие приближенные царя начали агитировать за проскинезу.

Что же заставило Александра добиваться осуществления своего замысла через ближайших друзей? Было рискованно испытывать силу и могущество царской власти, отважившись на введение подобного обычая.

Можно предположить, что царь руководствовался следующими соображениями: он стремился сблизить культуры Востока и Запада, как бы привести их к единому знаменателю, потому что ни в чем так не различалось их мироощущение, как в их отношении к проскинезе. Признание или неприятие проскинезы было символом противостояния мира свободного миру рабства. Это-то противостояние Александр и хотел уничтожить, вводя проскинезу равно для македонян и греков, прежде принадлежавших к миру свободных.

Действительно, противоположное решение — отмена проскинезы для восточных подданных — означало бы, что общим знаменателем мировой державы станет свобода, а это открывало бы иранцам путь к западной демократии. Однако властитель вовсе не хотел этого. Ему требовалось безусловное подчинение всех и вся. Известную роль тут сыграла и горькая досада Александра на то, что его окружение не смогло в полной мере оценить присущие ему творческие силы. Большинство македонян уважали в нем смертного царя; никто, разумеется, не отрицал его дарования, но его не ставили выше человека, не могли и не желали понять, что его повеления должны исполняться беспрекословно, без всякой критики и возражений.

Александр уже много лет искал такую форму государства, которая больше соответствовала бы его личности и новым сложившимся взаимоотношениям. С этой целью он и воспользовался оракулом Аммона, о чем мы рассказали выше. Хотя идея причисления царя к богам получила поддержку далеко не у всех его приближенных, тем не менее это не заставило Александра отказаться от своей концепции. Напротив, со временем ему стало уже мало считаться сыном бога. В душе его рождалось притязание на прямое обожествление.

Тесное соприкосновение с миром иранских представлений навело царя на мысль, как можно достигнуть желанной цели. Персидские цари почитались своими подданными намного выше, чем эллинские бога: такое почитание не выпадало у греков даже на долю величайших из богов. Можно сказать, что авторитет Великого царя превосходил любой греческий культ; персидский царь обладал именно той безусловной и абсолютной властью, которой Александру так недоставало. Случались, разумеется, протесты и мятежи против персидского царя, но всякий, кто признавал его, покорялся ему беспрекословно. А это было как раз то, к чему стремился Александр. Вот откуда идет его склонность к формам восточного владычества. Став Великим царем, он почувствовал себя намного лучше, чем на прародительском македонском троне: первое соответствовало, а второе противоречило масштабам его личности.

Если бы ему удалось в той или иной форме добиться от македонян признания его Великим царем, то это означало бы так страстно желаемое им высвобождение из сдерживающей его инерции македонских представлений о царе. Произошло нечто, напомнившее прибытие к Геллеспонту, когда Александр с корабля метнул копье на новый берег — арену своих небывалых подвигов. Теперь с помощью проскинезы он сразу же хотел превратиться в «Великого царя македонян» и получить таким образом даже не божественные, а более чем божественные права. Возможно, это самый смелый, гениальнейший из его планов, который, несмотря на неудачу, был шедевром психологического расчета.

В самом деле, македоняне и греки преклоняли колена только перед сверхъестественной силой. Если бы теперь они согласились на проскинезу, то этим молчаливо признали бы не только безусловный авторитет Александра, но и его божественное происхождение. Не желая терять чувство собственного достоинства, честь и привычную гордость, македонянин и грек не могли пойти на это. В том-то и был тонкий расчет Александра: вводя персидский церемониал, он учитывал одновременно и его традиционную, окрашенную эмоциями «греческую интерпретацию»[240]. Мало того, он верно почувствовал и покоряющую, как бы гипнотическую силу этого символического акта. Он ясно понимал, что павший ниц долго не сможет освободиться от психологических последствий своего поступка. Остальное свершится само собой. Прецедент перейдет в обычай, к которому должны будут поневоле приспособиться все. А там уж по возвращении в Вавилон, Александрию или саму Македонию никто не отважится оспаривать прочно укрепившуюся традицию.

Поэтому важно было положить начало этому обряду именно во время похода. Здесь насчитывалось всего сотни две, а в сущности не более двух десятков людей, сопротивление которых могло бы помешать введению проскинезы.

Александр понимал, что предстоят немалые трудности и преодолеть их можно лишь одним способом: проскинеза не должна казаться принуждением. Требовались если не энтузиазм, то хотя бы инсценировка добровольности. В задачу Гефестиона и других приближенных входило показать пример, убедить, увлечь. Нелегкая задача, невольно заставляющая вспомнить Марка Антония, которому выпала столь же неблагодарная роль при Цезаре, когда потребовалось инсценировать желание народа видеть диктатора своим царем. Александр предугадывал несогласие большинства македонских вельмож, но чего он недооценил, так это сопротивления со стороны эллинов. До сих пор греки действительно были покладисты и даже тактично признали Александра сыном бога Аммона. И все-таки именно грек подал в самый острый момент пример сопротивления.

Ареной действий оказались на этот раз то ли зимний лагерь в Навтаке, то ли Бактры, где Александр провел весну. Свидетельства источников, к сожалению, скромны, и многое в них оказывается позднейшей интерпретацией. Это естественно, так как официальные сообщения об этом деле не поступали вовсе и о происшедшем знал только узкий круг приближенных. К тому же сообщения поздних историков явно преувеличивают роль греков в одобрении или отрицании проскинезы. Более всего в этом деле они акцентировали внимание на позиции Каллисфена, родственника и ученика Аристотеля. Отсюда ясно, почему происшедшее особенно занимало перипатетиков, которые и ввели в источники сцену словесного поединка между философами. Противником Каллисфена, одним из Александровых «льстецов», называли чаще всего Анаксарха, последователя Демокрита.