Мария Тенишева - Впечатления моей жизни
Итак, понемногу и любимые собаки, и заветные вещицы, памятные предметы, портреты — все это перекочевало в Париж. Мой дом на улице Октав Фелье сразу наполнился предметами, напоминающими Россию, создалась домашняя обстановка, точно мы уже давно жили там, а сложившаяся жизнь дала полную иллюзию, как будто мы живем у себя в деревне. К тому же дом наш был построен на совершенно новом, почти пустынном участке, отстоявшем в десяти минутах ходьбы от Булонского леса. Кругом еще не было домов, со всех сторон видна была зелень. Земля эта принадлежала графу Франквиллю, ярому клерикалу, принимавшему у себя священников, идя вразрез с политикой правительства. Чтобы обессилить его как-нибудь, так как граф Франквилль представлял крупного владельца, ему на эту землю были наложены такие огромные налоги, которые его совершенно разорили. Он решил в конце концов разбить ее на участки, провести улицы и распродать для постройки. Когда я поселилась рядом, еще не было ни одной постройки и против наших окон тянулись пустынные улицы, заборы, среди них виднелись остатки парка, с одной стороны липовые аллеи, с другой — здания оранжерей и масса фруктовых деревьев. Через несколько лет все это исчезло, но тогда картина была прелестная, это была настоящая деревня. Весной благоухала сирень, и даже пели соловьи…
* * *Заехавши однажды к Лалику, моему старинному знакомому, известному ювелиру, я сказала ему, что работаю над эмалью, просила его взять меня к себе в учение, забыть, что я его постоянная покупательница, светская женщина, и верить, что я готова как мастеровой исполнять все, что он скажет. Он сперва стал отказываться, но потом пожелал видеть образцы моей работы. Со мной был Лидин, и я поручила ему съездить домой и привезти две-три вещицы, сделанные еще в России. Увидавши мои опыты, Лалик долго молча осматривал каждую вещь и наконец сказал, что мне учиться решительно нечему и если бы я стала учиться у него, то только потеряла бы свою индивидуальность — самое дорогое для художника. Потом посоветовал продолжать хорошенько работать в моей мастерской, а затем выставить всю мою работу на одной из предстоящих выставок. Его неожиданная похвала очень меня ободрила. Я никак не думала, что уже достигла чего-нибудь. До сих пор я не доверяла себе. Его слова открыли мне глаза.
Прежде чем начать работать, я объехала все те места, где можно что-нибудь найти в продаже, но оказалось, что таких мест очень мало. Эмалевое дело во Франции совершенно упало. Эмаль еще применяют ювелиры, но в небольшом количестве, и притом они употребляют прозрачную эмаль двух-трех условных цветов, опаковой же (непрозрачной) эмали положительно нигде нет. Производят эмаль те же фабриканты, которые делают хрусталь и стекло, большей частью трех-четырех цветов неодинаковой плавкости, и притом самых пошлых несуразных тонов. Изредка, чтобы угодить покупателям, составляют какой-нибудь новый тон и продают его в крошечных долях в течение целых годов. При таком положении дела мне стало совершенно ясно, что ничего нового создать нельзя, не увеличив запаса и качества красок.
Был у меня старый давнишний знакомый, художник Жакен*[86], известный, впрочем, не столь как художник, но как неустанный искатель, с тревожным умом, который всегда производил какие-то опыты, исследования. Чего-чего только он в своей жизни не переделал… Когда он занимался живописью, то, несмотря на достигнутые результаты, не мог удовлетвориться масляными красками и добивался старинного писания воском, искал особых матовых красок, потом занимался гравюрой, тоже стараясь восстановить старинный способ гравировки по дереву в красках, потом долго увлекался керамикой, добиваясь способа делать по самым огнеупорным глинам цветную поливу, что обыкновенно очень трудно удается. Это был очень симпатичный, милый человек, с живым умом, никогда не перестающий чем-либо увлекаться. Когда я предложила ему заняться совместно созданием новых красок для эмали, то эта мысль его страшно увлекла и заняла, хотя он и не был как химик как следует подготовлен к эмалевому делу. Мы ретиво принялись за работу. Иногда, домогаясь получить какой-нибудь определенный тон, мы составляли его по двадцати раз, терпеливо начиная всю работу сначала. После многих трудных опытов и усилий мы стали достигать желанных результатов, и мне наконец удалось обновить свою палитру. Мало-помалу являлись желанные тона, и чем дальше, тем работа становилась легче. В конце концов я получила больше двухсот тонов непрозрачной эмали, выдерживающих сильнейший огонь и не боящихся никаких кислот*[87].
Мне захотелось восстановить забытый и заброшенный еще с XIII века способ изготовления так называемой "выемчатой" эмали, по-французски — "chemplevé". Способ этот очень труден, потому что нужно приготовлять большие площади вынутого, выдолбленного металла, оставляя между этими площадями выпуклые части, составляющие контуры рисунка. Эти выпуклости иногда так узки, что едва составляют границы для двух различных тонов, которые не должны сливаться между собой, иначе вся работа пропадает. Эмалевое дело настолько заброшено, что не только красок, но нет и инструментов, кроме самых примитивных, так что мне пришлось многое придумать самой. Постепенно моя мастерская превратилась в механическую, с электрическим двигателем, гальванопластическими ваннами для золочения, размалывающими, полировочными, выпиливающими машинами и всевозможным материалом для обработки металлов.
Когда я принялась за эмаль, то наткнулась на множество затруднений, так как до сих пор не существует никаких руководств для эмалевого дела, специальный язык утрачен, все приходилось самой воссоздавать, каждой принадлежности придумывать название, но все эти трудности не страшили меня, а все больше разжигали мое любопытство и нетерпение добиться каких-нибудь осязательных результатов. Жакен, мой верный друг, подбодрял и поддерживал меня, говоря, что с такой настойчивостью нельзя не достичь хороших результатов. Дело у нас кипело. Часы, проведенные в мастерской, были благодатны для меня, они отрывали и отвлекали меня от тяжелых мыслей, тревоги за будущее и грустных воспоминаний. К концу года у меня накопилось несколько предметов, которые заинтересовали многих знакомых художников и ученых, вообще весь тот небольшой, но симпатичный кружок понимающих искусство и сочувствующих мне людей, которыми мне удалось скоро себя окружить.
Наконец, я решила выступить в Национальном обществе изящных искусств, где бывает очень серьезная передовая выставка. В это общество очень было трудно попасть, потому что оно интересуется главным образом живописью и мало места уделяет прикладному искусству, так называемому "art precieux". He имея никого знакомого в этом обществе, несмотря на то что Лалик любезно предложил мне выставить мои произведения на суд жюри под его именем, я все же решилась самостоятельно послать мои вещи, и велика была моя радость, когда пришли мне сказать, что я была принята единогласно*[88]. Спустя некоторое время я была в одном доме. Хозяин, указывая мне на одного господина, сказал, что это г. Нок, один из членов жюри, через которое прошли мои работы, и прибавил, что это гроза всего общества, что его называют "апашем" за его крикливость, так как всякий раз, когда появляется новый кандидат в члены общества, он всегда против того, чтобы пускать людей состоятельных, а в особенности иностранцев, говоря, что они отбивают хлеб у художников, которые только живут искусством, что довольно своей семьи и не нужно посторонних элементов. Я подошла к этому господину и поблагодарила его за участие и прием, оказанный мне их обществом. Этот "апаш" оказался премилым, общительным, очень-образованным и умным человеком, ставшим скоро моим приятелем, и настолько "ручным", что даже научился приезжать к нам запросто, "на огонек", как у нас в России, чего довольно трудно добиться от французов, которые придают огромное значение этикету, светским правилам, визитам и т.д.
