Аркадий Белинков - Юрий Тынянов

Оказывается, никакого пожара не было, реальной была только вода, и дикая выходка императрицы - первоапрельская шутка Екатерины Алексеевны, обманувшей всех - будто пожар. И еще авторская уверенность в том, что между царством новым и царством старым никакой разницы нет, что "жизнь без начала и конца", неизменная, неизменяемая и не подлежащая изменению, и что история не существует. Ничего не было. Никакого пожара не было, была только пушечная пальба по приказу императрицы - пожарная тревога. Была шутка.

Это "ничего не было", эта шутка написаны с такой могучей, захватывающей изобразительной убедительностью, что, когда выясняется, что всего этого действительно не было, нужно перечитать страницу, протереть глаза, еще раз перечитать и... не поверить.

"Набаты замолчали, и только малые барабаны сыпали военный горох. А в городе смеялась одна женщина, до упаду и даже до задирания ног. И переставала, а потом опять будто кто-то хватал ее за бока, и она опять падала без голосу. И та женщина была сама Екатерина Алексеевна, ее самодержавие.

Потому что сегодня было первое апреля, и это она подшутила, чтоб все ехали и бежали, кто куда, и не знали, куда им идти и ехать и для чего".

Различие между существующим и несуществующим стерто, правда и фантастический вымысел неотличимы, и все одинаково реально или все одинаково нереально, и разницы между реальным и нереальным нет. И люди не знают, победители они или побежденные и есть ли победа или ее нет. "Он понимал, что выиграл, все выиграл, и вот нет победы. А отчего так - не понимал". "Отчего это так, что он выиграл и опять, может, войдет в силу, а нет победы?"

И нет разницы между натуралией живой и натуралией мертвой, и обе под одной крышей - в куншткаморе.

Здесь проходит главная тема.

"Золотые от жира младенцы, лимонные... Пуерис капут № 70. Смугловата. Глаза как бы с неудовольствием скошены, - и брови раскосые... Господин Буржуа. Он был великан, французской породы... Был взят за рост. Сажень и три вершка... Слон... шкуру сняли и набили, - и он стал чучело... Лапландский олень Джигитей... шкуру сняли, набили, - и он стал чучело... Медные фигуры: портреты минотавроса, гуся, старика и толстой девки... Жеребец Лизетта... Бурой шерсти... Хвост не более десяти вершков длиною... Два пса - один кобель, другой сучка... две головы, в склянках, в хлебном вине. Первая называлась Вилим Иванович Монс... А вторая голова была Гамильтон - Марья Даниловна Хаментова... Баран, а у него ног не то шесть, не то осьм, в глазах рябит... другой барашек, три глаза, шесть ног... были еще птицы... Лежали дорогие камни... свинья с человечьим лицом... Живых уродов было трое: Яков, Фома и Степан. Фома и Степан были редкие монстры, но дураки. Они были двупалые: на руках и на ногах у них было всего по два пальца, как клешни..."

"В куншткаморе выбыли две натуралии: капут пуери № 70, в склянке... выбыл монстр шестипалый, курьозите, живой..."

Живые натуралии отличаются от мертвых только ценой:

"...за человечьего урода по десять рублей, за скотского и звериного по пять, за птичьего по три. Это за мертвых.

А за живых - за человечьего по сту рублей, за скотского и звериного по пятнадцать, за птичьего урода по семь"*.

* Цит. по Собранию сочинений 1959 года.

А в эпиграфе к главе о куншткаморе спрашивается: "Не лучше ли жить, чем умереть?" А зачем спрашивается? Может быть, затем, что за живого больше дают? Или Затем, что умереть тоже хорошо? Или затем, что жить тоже плохо? Или затем, что все равно, жить или умереть?

Равенство живого и мертвого приводит к тому, что мертвое может влиять на события так же, как и живое. На подчеркнуто равных правах вместе с людьми становятся героями повести монстры и натуралии. Жизнь недвижна и неизменна, а история доживает последние дни. Это какая-то вымирающая история.

Повесть написана так, как будто после Петра наступили хаос и тьма и больше истории не было.

Такие разочарования приходили к Тынянову и раньше. "Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара", хотя и с разной степенью категоричности, весьма настойчиво утверждали, что после поражения декабризма уже ничего быть не может.

Глубокие раздумья над результатами дела Петра имели давнюю традицию. Вся русская литература размышляла над результатами необъятного дела. В советской литературе тему начал А. Н. Толстой.

Перед тем, как уехать в эмиграцию, А. Н. Толстой написал два рассказа - "Наваждение" и "День Петра".

К теме Петра писателя привела революция, исторический катаклизм, перелом времени, новая эпоха.

После возвращения Толстой написал пьесы "На дыбе", "Петр Первый" и роман о Петре. Отъезд и возвращение на родину были связаны с революцией. Писатель считал, что отъезд был результатом восприятия революции как разрушительного начала, а возвращение - как созидательного.

Тема Петра была вызвана революцией, и освещение деятельности великого человека и его эпохи отразило отношение писателя к событиям современности. Эволюция темы отражает эволюцию толстовского понимания событий тех лет.

В ранних вещах петровская ломка, исторический катаклизм, новая эпоха изображены Толстым в тонах трагедийных, мрачных и пессимистических. В понимании Петра, его дела и времени слышится отзвук печали Достоевского о слезинке ребенка. Нужно ли то, что делает Петр? Стоит ли все это тех обильных крови и слез, которые были пролиты? Счастливее ли стала Россия, счастливее ли стал народ? Не стали. Петр умер, и умерло его дело. И Толстой кончает "День Петра" фразой о непосильной человеку тяжести и о том, что этот человек одинок: "И бремя этого дня и всех дней прошедших и будущих свинцовой тягой легло на плечи ему, взявшему непосильную человеку тяжесть: одного за всех".

Раздумья писателя над историческим потрясением кончились в художественном произведении осуждением Петра и его дела как бесплодного, а в реальной жизни - попыткой ухода от исторического потрясения, эмиграцией.

Но нелегкий жизненный опыт привел писателя к признанию права и необходимости революции и вместе с этим к пониманию права и необходимости дела Петра.

Дело Петра от произведения к произведению становится все более значительным. В последнем произведении - романе - Петр превращается в великого преобразователя России. Если в первых рассказах петровского цикла тема решается в мрачных тонах и подвергается сомнению смысл петровской деятельности, если писатель видит только преходящесть и обреченность дела Петра, то уже в пьесе о Петре Толстой изображает царя "как огромную фигуру, выдвинутую эпохой. Новая пьеса (речь идет о втором варианте "Петра Первого". 1934 год.- А. Б.) полна оптимизма, старая ("На дыбе".- А. Б.) сверху донизу насыщена пессимизмом"*. На протяжении двадцатипятилетия образ Петра в творчестве Толстого эволюционирует. Писатель все настойчивей подчеркивает черты преобразователя, человека, построившего фундамент новой России.