Владимир Алейников - Тадзимас
Но – было еще и другое. Нам не верилось. Ну, не очень-то в чудеса информации верилось. Почему? Да как объяснить?
Как-то очень уж просто все получалось. Без всякой таинственности. Без малейших признаков нужного, ну, пускай, хотя бы желательного, не глобального, нет, попроще, поскромнее, много не требуется, но зато с ним появится нечто интригующее, театральное, из миракля, из действа, зрелищного и чудовищного, возможно, посолиднее лучше, да ладно уж, не в солидности, в общем-то, дело, пусть неброского, без особой выразительности, да пусть, наконец, какого-нибудь, потому что, по всем статьям, нужен он, вот и все, хоть тресни, захудалого драматизма. И тем более – без трагедий.Мы ехали в Переделкино, на могилу поэта. Ехали к Пастернаку. Так было принято в те года – навещать поэта.
Ночь была, куда ни взгляни, беспросветная ночь, да и только, ночь повсюду и ночь везде, ночь сплошная, – так мне казалось. Но, конечно же, это была никакая не ночь, а просто – слишком темный, довольно поздний, подмосковный октябрьский вечер.
Мы с Губановым говорили – и молчали. И в перепадах то внезапного и сумбурного, по наитию, говорения, то нежданного и глубокого, по чутью, возможно, молчания – возникало и возрастало необычно сильное, тягостное напряжение, и за ним – состояние несколько взвинченное, будоражащее и душу, и сознание, – то состояние, что предшествует не событию самому, но его приходу ожидаемому вот-вот, состояние – предстояния: перед тем, что сбыться должно, – и его до сих пор я помню. Состояние: перед гранью. Новой гранью. В который раз. Не преддверие. Проницанье: в глубь эпохи – духовных глаз.В Переделкине грохот проезжающих мимо станции электричек и поездов дальнего следования разом пропал, будто его просто-напросто взяли и вычеркнули. Бескрайняя темнота и бездонная тишина, как молчаливые сестры, возникшие, словно в сказке или во сне, мгновенно, перед глазами нашими, проводницами странными шли рядом с нами вначале, чуть позже – впереди, на какой-нибудь шаг, а потом потеряли вдруг очертанья фигур человеческих, растворились в осеннем воздухе, где-то близко, и стали понятиями – темнотою и тишиной.
Было не просто тихо, в прямом значении этого слова, точней – состояния этого, в мире, в природе, но еще и глухо, тревожно.
Голоса наши стали гулкими, а потом, по мере удаления от станции, обрели непривычную звучность.
Сосны толпой безмолвной обступили нас, и стволы их высились, разрастаясь, отдаляясь, множась, дробясь, приближаясь почти вплотную и отшатываясь, качаясь, то здороваясь, то прощаясь, точно боль сквозь них прорвалась.
Мы добрались до кладбища.Было темно. И даже не просто темно, а как-то очень уж мрачно черно, глухоманно, тревожно, пустынно.
Горели в округе – сквозь темень и сквозь глухомань – леса. Пылали – желтой, оранжевой, ржавой, багряной листвой, факелами, лампадами, кострами, сплошными пожарами, леса, перелески, рощи, – наверное, все Подмосковье, да и то, что скрывалось за ним, простиралось за ним, уходило все дальше, туда, в темноту, на четыре стороны света, вовлекая в горение это всю природу, а с ней и людей.
Неподалеку вечной свечой теплилась и мерцала древняя, патриаршая, диво дивное, церковь.
Только и вспоминалось:
– И тихо, так, Господи, тихо, что слышно, как время идет.На могиле поэта мы были – одни.
Вообще, казалось, одни, на земле, в целом мире – одни.
Мы оба, взволнованно, сбивчиво, говорили и говорили.
О чем? О том, что, наверное, начинается что-то новое, небывалое, в жизни нашей.
Чего нам ждать обоим – от него, от этого нового?
Каким оно явится нам, наше будущее, уже скоро, прямо завтра, с утра, пораньше, чтобы стать настоящим нашим?
А потом оба мы задумались – и довольно долго молчали.
Мы решили выпить. И – выпили.
Помянули вдвоем поэта.
Выпили мы – за нас, таких, каковы мы есть, с дарованиями своими и, даст Бог, достойными судьбами, за свершение замыслов наших, за поэзию, за призвание, за грядущее – наше, общее, но и, в то же время, для каждого, сокровенное, очень личное, потому что нельзя иначе, – только личное в речи русской и становится общим в грядущем для людей, которым поэзия в жизни их как воздух нужна.Мы пили не только вдвоем – пили и с Пастернаком, – смеялись, плакали оба – и звали, звали его.
Он пришел. Он, конечно, пришел.
Мы курили – вместе, втроем.
Говорили – вместе, втроем.
Как не вспомнить было тогда? —
– …пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По…
Так всегда бывает с людьми, которые не умеют, а вернее всего – не хотят, вопреки наветам и злу, в этой жизни, на этой земле, в мире, в яви, и в мире внутреннем, в мире собственном, созданном ими, в чудотворстве своем и творчестве, в просветлении, в таинстве, в празднестве, в детстве, в сказочном волшебстве, с мировою душой в родстве, да и в зрелости, даже в старости, став друзьями добра и радости, почему-то вдруг умирать.Мы вдвоем тогда – поклялись.
Что за клятва это была, все – в душе, и конечно же – тайной это было долгие годы.
Но теперь – уже можно сказать.
Мы поклялись в дружбе и верности, поклялись оставаться самими собою в любых обстоятельствах жизненных, какими бы там они в дальнейшем ни оказались, поклялись мы сберечь и продлить дыхание речи русской.И тогда удивительно чистый, ясный, неизъяснимый звук всем естеством своим, каждой клеточкой тела, хребтом, осязанием, зрением, слухом различил я в осенней, вечерней, полной чар и даров, тишине.
Обращенный к душе моей, звук этот был началом той музыки мироздания, в которой, издревле и навсегда, все сущее взаимосвязано, в которой нет пауз ненужных и бесполезных пустот, а есть только это вот вечное, жизнетворное, благотворное звучание, обещание новых дней, только свет и любовь.
Я поднял к небу глаза.
Надо мной, над моей головою – сияла вверху небывалая, таинственная звезда.
И связь свою с этой звездою – осознал я тут же, мгновенно, всей душой, и уже навсегда.
Высока, свободна, прекрасна, глубь и даль привычно раздвинув, темноту от себя отодвинув, в откровенье своем пристрастна, как над Баховским звучным клавиром, над судьбою моей, над миром, над Словом, над гранью Числа, горела она, светла.Пролетел слишком низко, так низко, что казалось, навис он прямо над нашими головами, большой, вначале как будто надвигающийся на нас, а потом тяжело начинающий заваливаться всей массой, наискось и по кривой, за кромку дальнего леса, постепенно и неудержимо исчезающий там, за ней, со всем своим гулом, рокотом, со всеми своими сигнальными, разноцветными, бортовыми, пульсирующими огнями, невидимый, но, тем не менее, всеми нервами, не иначе, ощутимый вверху самолет.
В небе ярко горела звезда. Над юдолью земной. Надо мною. И знал я, под нею стоя – осенней давней порою, – что это за звезда.
…Что же с нами творилось тогда?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
