Александр Никонов - Наполеон. Попытка № 2

Тем не менее на вопрос врача Наполеон ответил:

– Я был абсолютно убежден, что старая конституция требует больших изменений. Но я не буду удивлен, если они сфальсифицируют какие-нибудь официальные документы, чтобы обвинить меня и в этом. Когда я вернулся с Эльбы, я нашел машины, с помощью которых подделывались документы. Они подделали несколько государственных документов, намереваясь опубликовать их. Всей операцией по подделке государственных бумаг руководил некто Блакас. Подобным же образом Блакас сфабриковал письмо от горничной моей сестры Полины, чтобы дать понять, будто я спал с собственной сестрой! Безнравственный человек, к тому же болван. Он настолько низок, что оставил после себя в Париже письма тех людей, которые предлагали ему свои услуги, чтобы предать меня. Благодаря этим письмам я мог бы казнить тысячи людей. Конечно, я не сделал этого, если не считать того, что я запомнил имена.

Наполеон знал, какие слухи о нем распространяются в Европе. И однажды спросил врача, какого мнения тот был о нем до знакомства. Врач ответил: «Я считал вас человеком, чьи изумительные таланты сравнимы только с безмерной амбициозностью. И хотя я не верил и одной десятой доле той клеветы, которую читал про вас, но все же я думал, что вы не задумываясь совершите преступление, когда посчитаете, что оно может быть полезно для вас».

– Это как раз тот ответ, которого я ждал, – сказал Наполеон. – Возможно, такого же мнения придерживается даже немало французов. Я поднялся на самую вершину власти и достиг слишком большой славы, чтобы не вызывать зависти и ревности. В действительности же не только не совершил ни одного преступления, но я даже никогда не помышлял совершить его. Я всегда опирался на мнение народа. Я всегда мысленно согласовывал свои действия с мнением пяти или шести миллионов людей, так зачем мне нужно было совершать преступление?

А потом, видимо вспомнив, что он мог развязать во Франции кровавую баню, чтобы остаться на троне в 1815 году, добавил: «Если бы я был склонен к тому, чтобы совершать преступления, то меня бы здесь не было…»

По большей части все эти мусорные обвинения ветер истории давно развеял. Но один ярлык остался – «бонапартизм». Он самый утвердившийся. И самый бессмысленный: Наполеон же, в конце концов, не виноват, что у него фамилия – Бонапарт, не так ли?..

У Наполеона отняли все… Но не смогли отнять главного: «По крайней мере, союзные державы не могут в будущем отобрать у меня грандиозные общественные работы, которые я осуществил, дороги, которые я проложил через Альпы, и моря, которые я соединил. Они не могут улучшить то, что было сделано мною ранее. Они не смогут отобрать у меня кодекс законов, который я оставил и который достанется грядущему поколению. Слава богу, всего этого они не могут лишить меня».

Александр Дюма позже писал: «Если бы современник Медичи или Людовика XIV вернулся на землю и при виде стольких чудес спросил, плодом скольких славных царствований и мирных веков они являются, мы ответили бы, что для них оказалось достаточно двенадцати лет и одного человека».

Не зря Гегель в 1806 году называл Наполеона «мировой душой». Не зря простые рабочие парижских предместий на протяжении многих лет после отправки Наполеона в вечную ссылку выходили на парижские улицы с криками «Да здравствует император!» За что не раз арестовывались полицией Бурбонов. Наверное, не о плохой жизни тосковали они.

Каковы же итоги этого удивительного периода, наполненного войнами и экономической блокадой?.. Блокаду некоторые считают страшным экономическим злом… Однако Энгельс, который изрядный шматок своей бородатой жизни уделил изучению Наполеоновской эпохи, отмечал, что благих намерений Наполеона не поняли ни немецкие бюргеры, ни крестьяне, которые раздражались, видя дорожающие сахар и кофе, но не понимали, что континентальная блокада была колыбелью их собственной промышленности. «Это не были люди, способные понять великие планы Наполеона», – восклицал марксов друг.

Не будем, однако, цитировать личные мнения. Об итогах наполеоновских реформ грамотнее всего судить по цифрам.

25 февраля 1813 года министр внутренних дел Франции представил законодательному собранию страны масштабный экономический отчет о состоянии дел в стране. «Ни в один период нашей истории богатство и процветание не получало еще столь широкого распространения во всех классах нашего общества», – констатировал он. Министр сравнивал современное ему состояние французской экономики с дореволюционной эпохой. За это время, несмотря на войны, население Франции (имеются в виду старые департаменты, без присоединенных территорий) увеличилось почти на три миллиона человек, то есть на 12 %.

До Наполеона сельскохозяйственная Франция не обеспечивала себя главнейшими продуктами питания и импортировала продовольствие. После Наполеона она превратилась в экспортера зерна. Раньше Франция закупала растительное масло, теперь она его продавала. Абсолютно аналогичная ситуация была и со сливочным маслом.

Раньше Франция ввозила табак, теперь она возделывала его сама.

Экспорт вина вырос с 41 до 47 гектолитров, а крепких напитков – с 13 до 30 миллионов литров. Вдвое выросло и внутреннее потребление вина, его начали пить даже те, кто раньше не мог себе этого позволить.

Страна покрылась сетью дорог и каналов. Повышение транспортной досягаемости позволило освоить лесные угодья, которые раньше оставались неосвоенными. В результате необходимость в импорте древесины упала в четыре раза.

До Наполеона Франция ввозила шелковую пряжу, а своего производства практически не имела. При Наполеоне было налажено выращивание шелковичных червей, что сократило импорт в 2,5 раза и увеличило собственное производство шелка в 11 раз.

Возросло не только количество крупного рогатого скота, но и средняя продолжительность его жизни: не только людям, но и коровам при Наполеоне жилось лучше, чем при короле!.. При Людовике экспорт в сфере животноводства практически равнялся импорту. При Наполеоне экспорт мяса втрое превысил импорт.

Количество производимой стали выросло в два раза. Угля – в пять раз. Французские инженеры сумели перевести кузнечное и плавильное производство с древесного угля на каменный.

В полтора раза выросла выручка от мелких мануфактур и скобяного производства.

Прибыль от производства шелкоткацкой промышленности втрое превышала стоимость ввозимого сырья. Количество ткацких станков в одном только Лионе выросло с 5500 (в 1800 году) до 11 500 (в 1812 году). Экспорт французского сукна вырос почти вдвое.

«Рост благосостояния населения, – отмечали французские экономисты того времени, – сильно повлиял на уровень внутреннего потребления, главным образом, тонких шерстяных тканей. Число станков и рабочих, занятых в суконном, трикотажном производстве и производстве иных шерстяных тканей более чем удвоилось после 1800 года. Мы освоили производство кашемира».